СКАЗКИ

фольклорные или литературные повествование о вымышленных событиях. Слушателями и читателями сказок могут быть как дети, так и взрослые. В данной статье речь идёт о сказках, которые слушают или читают дети. Сказки в 1840-е – 1850-е гг.
О 1840-х гг.: «Избу освещает / Огонёк светца; / Зимний вечер длится, / Длится без конца…/ И начну у бабки / сказки я просить; / И начнёт мне бабка / Сказку говорить: / Как Иван-царевич / Птицу-жар поймал; Как ему невесту / Серый волк достал. / Слушаю я сказку, – / Сердце так и мрёт…» (И. Суриков, Детство).
О пятилетней девочке из дворянской семьи в середине 1850-х гг.: «…Я садилась рядом с няней на диване, прижималась к ней совсем близко, и она начинала рассказывать мне сказки. Какой глубокий след эти сказки оставили в моем воображении, я сужу по тому, что хотя теперь, наяву, я и помню из них только отрывки, но во сне мне и до сих пор, нет-нет, да вдруг и приснится то “чёрная смерть”, то “волк-оборотень”, то 12-головый змей, и сон этот всегда вызовет во мне такой же безотчетный, дух захватывающий ужас, какой я испытывала в пять лет, внимая няниным сказкам» (Ковалевская, [1890], 1986, 37). Сказки в 1890-е –1910-е гг.
О конце 1890-х гг. – нач. 1900-х гг.: «В комнате темно. Только горит лампадка. У наших кроватей сидит нянька и рассказывает сказку. Покачиваясь на стуле, нянька монотонно говорит: “Сунула руку добрая фея под подушку, а там змея. Сунула руку под перинку, а там две змеи и гадюка. Заглянула фея под кроватку, а там четыре змеи, три гадюки и один уж. Ничего на это добрая фея не сказала, только сунула свои ножки в туфельки, а в каждой туфельке по две жабы сидят. Сорвала фея с гвоздика своё пальто, чтоб одеться и уйти из этих мест. Глядит, а в каждом рукаве её пальто по шесть гадюк и по четыре жабы. Собрала фея всю эту нечисть вместе и говорит: “Вот чего. Ничего худого я вам не желаю, но и вы не препятствуйте мне уйти из этих мест”. И тогда вся эта нечисть сказала и так ответила доброй фее: “Ничего дурного и от нас вам не будет, госпожа добрая фея. Спасибо, что вы за это нас не убили”. Но тут раздался гром. Из-под земли выкинуло огонь. И перед доброй феей предстала злая фея. “Это,– говорит,– я нарочно выпустила на тебя всю нечисть, но ты, – говорит,– подружилась с ними, чем удивила меня. Благодаря этому я заколдую тебя в обыкновенную корову”. Тут снова раздался гром. Глядим, а вместо доброй феи пасется обыкновенная корова... ” Нянька молчит. Мы трясемся от страха. Сестра Юля говорит: “А вся другая нечисть что?” Нянька говорит: “Про это я не знаю. Наверно, при виде злой феи они попрятались по своим местам”. “То есть под перину и под подушку?” – спрашиваю я, отодвигаясь от подушки. Нянька встает со стула и, уходя, говорит: “Ну, хватит разговору. Спите теперь”. Мы лежим в постелях, боясь пошевелиться. Нарочно страшным голосом Леля хрипит: “Хо-о”. Мы с Юлей вскрикиваем от страха. Умоляем Лёлю не пугать нас. Но она уже спит. Я долго сижу на кровати, не рискуя лечь на подушку. Утром я не пью молоко, оттого что оно от заколдованной феи» (Зощенко, 1994–3, 529–530). Об издании сказок в России до 1917 года: …Предреволюционные издания сказок в цветных глянцевитых обложках или в тисненных золотом переплетах… …Перед революцией – в последние дни старой России… сказок печаталось много. Сказка и детская книжка были почти равнозначащими понятиями. В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов очень часто печатались сказки. Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей, леших, принцесс и говорящих лягушек… …Они мало чем отличались друг от друга в нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей – одинаковые ватные бороды. А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже своя профессия… Но в предреволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая шапочка. Сказочные существа сделались безработными, безродными, бездушными и безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю и беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники и лавочницы наделяли своими чертами – самодовольством и румянцем. От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов, у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед. Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему повествованию Ганс Христиан Андерсен (“В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец”). Исчезла великолепная слаженность эпизодов… Да и действия стало маловато. Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде "Сказок голубой феи" Лидии Чарской. Такие безличные и бесцветные – несмотря на всю пестроту заемных декораций сказки не проникали глубоко в память и сердце маленького читателя и только портили его вкус. Хорошо ещё, если в противовес им на детской книжной полке оказывались сказки Пушкина, “Ашик-Кериб” Лермонтова, “Конек-Горбунок” Ершова, “Аленький цветочек” Аксакова, сказки Льва Толстого, В.М. Гаршина, М. Горького, “Корейские сказки” Н.Г. Гарина-Михайловского, “Аленушкины сказки” Д.Н. Мамина-Сибиряка. Эти сказки – вместе с “Тысячей и одной ночью”, Андерсеном, Гауфом, Перро, братьями Гримм – обогащали воображение ребенка, открывали ему сказочный мир, в основе которого лежит мир живой и реальный с подлинными и разнообразными характерами героев» (Маршак, 1971–6)
О Москве середины 1910-х гг.: «Я играл один, забавлялся до изнеможения всем, что попадало мне в руки: кубиками, оловянными солдатиками, плюшевыми мишками, лентами, косточками для игр, деревянными чурками. Но больше всего я любил свернувшись в клубочек у ног матери, перебирать мотки разноцветной шерсти и слушать, как она рассказывает сказки. Это были всегда одни и те же старинные русские народные сказки: о Коньке-Горбунке, о золотой рыбке, о колдунье Бабе-Яге и ее избушке на курьих ножках. Я знал наизусть все перипетии этих историй, но дрожал от страха всякий раз, когда мать рассказывала их, понизив голос» (Труайя, 1993, 17).
О 1911–1917 гг.: «Я в детстве страстно любила сказки. Помню ощущение глубокого счастья, когда шла из школы или из библиотеки, а в сумке у меня лежала очередная книга сказок. Идешь – и предвкушаешь: вот сейчас пообедаю, сделаю уроки – и сяду за сказки. Сколько неожиданных чудес, волшебства, сколько необычайных приключений вдруг входило в будничный и малорадостный мир моего детства! Никогда не забыть – да и не забыла вот! – как впервые попала в мои руки книга “Сказки тысячи и одной ночи”. Я и книгу эту помню – красный обрез и яркая картинка на лакированном переплете. Сказки эти были пересказаны для детей и, по-моему, очень хорошо пересказаны, без сюсюканья, всерьез, именно так, как и надо разговаривать с детьми. Три дня с утра до вечера – в школу я тогда еще не ходила – я читала эту книгу. Она лежала на табуретке, а я стояла на коленях перед табуреткой и читала, читала, – ничего не видя, ничего не слыша. И на всю жизнь запомнила эти сказки. Лучшего издания я потом не нашла. И даже книги той не смогла найти – не знаю ни автора, пересказавшего сказки, ни издания. Такое же огромное впечатление произвела на меня в детстве “Алиса в Стране Чудес”» (Воронкова, 1978, 85).
О детях 13–15 лет в 1917 году в деревне: «Я очень любил Надю, каждый день ходил к ним, и мы играли с нею в чёрную палочку и рассказывали друг другу сказки» (Коновалов, 1974, 54). Сказки в 1920-е гг.
О начале 1920-х гг.: «Часто, собравшись в кружок на полянке перед домом, девочки-няньки и их подружки рассказывают сказки. Кроме тех сказок, которые они знают от старших, они сами создают сказочные образы и целые сказки» (Виноградов, [1924] 1999, 21).
О середине 1920-х гг.: «Ездила в ночное по большей части малолетняя ребятня… Но, случалось, ездили с нами и взрослые, и среди них – дед Максим. И то-то было нам радости, когда у нашего неяркого мальчишечьего костра появлялся седобородый сказочник Максим! С его приходом, после самых же первых слов “В некотором царстве, в некотором государстве жил царь, а у него был сын Иван…” всё кругом словно бы преображалось… Мы словно бы переставали жить своей всегдашней жизнью, переносясь в далёкий волшебный мир сказки с его захватывающими дух чудесами, в которые хотелось верить и легко верилось… Некоторые сказки дед Максим рассказывал по нескольку ночей подряд, одну – целую неделю. Целыми ночами – целую неделю! Легко сказать, легко написать такое. А если вдуматься – это же какую неиссякаемую фантазию надо иметь, каким “запасом” слов располагать, чтобы итого и другого хватила на такое, употребляя нынешнюю терминологию, многосерийное повествование! А если, бывало, по прошествии какого-то времени мы просили повторить особенно полюбившуюся сказку, Максим рассказывал её уже по-новому. То есть сказка была та же, и события в ней происходили в общем-то те же самые, но у нас не оставалось ощущения простого повторения – знакомая сказка слушалась как новая» (Шуртаков, 1977, 4–5). В 1922–1929 гг. «педологи и вульгарные социологи отрицали сказку как жанр литературы для детей. По их требованию все народные, литературные сказки удалялись из библиотек. Подвергались запрету и сказки К. Чуковского» (Чернявская, 1971, 119).
О 1920-х – перв. пол. 1930-х гг.: «…“Педагогическая критика” [развернула шумную антисказочную кампанию]. Сказка как жанр дет. лит-ры этой критикой безусловно отрицалась. На педологич. конференциях ораторы заканчивали свои выступления призывом “развернуть широкую антисказочную кампанию”. “Сказка отжила своё”, “Кто за сказку – тот против соврем. педагогики” и, совсем коротко и просто, “Долой всякую сказку” – таковы были лозунги педологов. При активном участии руководителей “Харьковской педагогической школы” вышел “основополагающий” сборник статей “Мы против сказки”. Вульгаризаторские антисказочные идеи подвигли Э. Яновскую на создание развернутых трактатов: “Сказка как фактор классового воспитания” и “Нужна ли сказка пролетарскому ребенку”. Доказать, что сказка является сугубо отрицательным “фактором классового воспитания” и потому вредна “пролетарскому ребёнку”, – другой цели у этих трактатов не было. Автор книжки “О вреде сказок”, вышедшей в Оренбурге, снабдил свое сочинение подзаголовком: “Настольная книга для работников просвещения трудовой школы”… Вместе с книжками, в подзаголовке которых стояло опасное слово “сказка”, из шк. и дет. библиотек удалялись книги, где элемент вымысла превышал некую установленную педагогами норму, – “Путешествие Гулливера”, “Робинзон Крузо” и в особенности – “Приключения Мюнхаузена”»… [В Постановлении] ЦК ВКП (б) от 9 сентября 1933 года… сказка была причислена к жанрам, необходимым советской литературе для детей… Критик А. Александров [в 1936 году] писал: «Сейчас этот период [гонений на сказку] уже канул в прошлое. Репутация сказки реабилитирована. Детиздат понемногу включает лучшие образцы сказочной лит-ры в свои планы. Создаются и новые сказки”» (Петровский, 1986, 170–171). Сказки в 1930-е гг. Из «рабочей книги для учащихся педтехникумов и учителей» 1930 года: «Основные требования к детской книге, выработанные комиссией по дет. книге при Научно-педагогич. секции ГУС-а и утверждённые в заседании коллегии Наркомпроса 23. ХII. 1926… 3. Волшебные сказки мы считаем вредными. Они мешают ребёнку разобраться в окружающем, развивают суеверия, действуют на его нервы, вызывая чувство страха, питая нездоровую фантастику, притупляя чувство реальности» (Бархин, 1930, 85).
О перв. пол. 1930-х гг.: «Наше поколение в самом раннем возрасте воспитывалось в основном на русских сказках, где героем был зайчик. И вообще преобладала русская литература…» (Александрова, 2004).
О середине 1930-х гг.: «Навсегда запечатлено в памяти и то, как Михайло Григорьевич лежал со мной на печи и говорил сказку про тетерева. Мне было тогда около трех лет. Конечно, я не смогу дословно повторить слова прадеда (для меня он всегда был “дедушкой”)… Осталось лишь ощущение старческой доброты, ласки, печного и душевного тепла. Вот я гляжу в щелястые потолочины, гляжу и слушаю примерно такие слова дедушки: “Уселся тетерев на березе на самом верху, глядит вниз. А там лиса прибежала и говорит: “Тетерев, тетерев, я в городе была”….И только вздумал тетерев по городскому указу слететь с березы и погулять по травке, лиса вдруг молвила: “Погляди-ко, тетерев, не видно ли сверху кого?”… “Лошадь бежит”. – “А на лошади-то сидит ли кто?” – “…Бу-бу-бу, на лошади человек, а на спине у него длинная палка”. – “А погляди-ко, тетерев, не бежит ли кто рядом с лошадью?” – “Как не бежит, жеребенок рядом попрыгивает”. – “А какой у жеребеночка хвост?” – лиса спрашивает. – “Бу-бу-бу, хвост у него крючком!” – “Ну, прощай, тетерев, мне дома недосуг”. И побежала лиса, да так шибко, что тетерев не успел и слова сказать”» (Белов, 2002–2). Сказки в 1980-е – 1990-е гг.
О Шадринске в перв. пол. 1980-х гг.: «Очень часто по многу раз в день, на ночь, по моей просьбе бабушка рассказывала мне такие сказки; “Сказка-басёнка посереди мышонка, в каде-ладе мышка в огороде капусту секёт, волк на болоте рубахи колотит, лед проломился, волк провалился”; “Баушка-городаушка где была? – Жеребят пасла. Где жеребята? – Никитка увёл. Где Никитка – В церкву ушёл. Где церква – Огнём сгорела. Где огонь – Девки залили. Где девки? – По замужьям ушли. Где замужья? – У попа в мешке да на горлышке”» (1001).
О Кургане в 1992–1997 гг.: «С самого раннего детства я очень любила сказки… Русские народные сказки меня всегда приводили в восторг. Я, можно сказать, взахлёб их смотрела и читала. Особенно я любила сказку про Елену Прекрасную…» (051). Лит.: РД, 2006, 316–319. См. также: «Двенадцать месяцев»; «Золотой ключик, или Приключения Буратино»; «Колобок»; «Репка»; «Русалочка»; Сказки братьев Гримм; «Сказки дядюшки Римуса»; Сказки Пушкина; «Цветик-семицветик»« Сказки как источник мечты, фантазий.
О начале 1990-х гг.: «В детстве я всегда представляла себя героем какой-нибудь сказки. Я была Золушкой, которая ждет своего принца. Я видела себя на балу в сиреневом наряде, где танцевала до полуночи и где встречала принца. Если меня кто-то обижал, то я воображала себя каким-нибудь непобедимым рыцарем, которого все боялись, но знали, что в случае какой-либо беды, только он поможет. Я представляла, как совершаю различные подвиги, спасаю людей от смерти, от различных злодеев. Часто я воображала себя маленькой букашкой и путешествовала где-нибудь в траве. А трава эта казалась мне неизведанными джунглями, в которых легко заблудиться. Вообще, все герои мультфильмов и сказок были в моих фантазиях» (566).