вид школьного наказания: учитель делает в дневнике запись для родителей: сообщает о плохом поведении их ребенка, вызывает их в школу и т. д.
О конце 1950-х гг.: «Иван Терентьевич так рассердился, что попросил дневник и крупным почерком написал в нём: “Ув. Вера Михайловна! Ваша дочь озорничает на уроках. Прошу воздействовать”. “Зачем тебе понадобилось спрашивать на уроке о какой-то шляпе?” – возмутилась мама, когда увидела запись в дневнике» (Тартаковский, 1963, 29).
О вт. пол. 1960-х гг.: «“Ладно, Завязкина. Не будем устраивать здесь дебаты. Терпенью моему конец. Каждый день об одном и том же!” Павел Павлович взял у Наташи дневник и написал замечание: “Родители! Ваша дочь систематически разговаривает на уроках. Вступает с учителем в пререкания. Примите конкретные меры”. Наташа сердито закрыла дневник. “Не видит, а говорит. Слепошарый!” – шепнула вдогонку учителю» (Багров, 1986; 86).
О нач. 1970-х гг.: «“…Синицына, если я ещё раз замечу, что ты меня не слушаешь, я напишу тебе замечание в дневник. Садись!” Я села и стала слушать. Я слушала изо всех сил. Мне вовсе не хотелось получать замечание в дневник. Я не сводила глаз с Веры Евстигнеевны. Я даже шевелила губами, повторяя про себя её объяснения... А Вера Евстигнеевна стояла у доски и говорила: “Возьмём икс и игрек. Если мы сложим икс и игрек, то у нас получится...” … Я подскочила на месте и толкнула Люську локтем в бок. “Ой! – на весь класс завопила Люська. – Ты что, с ума сошла?” “Косицына, в чём дело?” – медленно и раздельно сказала Вера Евстигнеевна. Я согнулась над тетрадкой и замерла. “Наври чего-нибудь”, – тихонечко, сквозь зубы пробормотала я. А Люська уже вставала за партой, охая и держась обеими руками за левый бок, как будто там была огромная рана, из которой текла кровь. “Сама толкается, а сама говорит, чтобы я врала, – растягивая слова, плаксиво говорила Люська. – Пусть сама врёт, если хочет...” “Так, – сказала Вера Евстигнеевна. – Значит, опять Синицына? Ну, на сегодня хватит. Дай-ка, Синицына, сюда свой дневник! Скорее, скорее”. И через минуту в моём дневнике на чистой зелёной странице, разлинованной в полосочку, появилась размашистая запись: “Т[оварищи] родители! Ввиду безобразного поведения вашей дочери на уроках прошу вас зайти в школу для разговора”» (Пивоварова, 1979, 113–114).
О конце 1970-х гг.: “С учебой у меня никак. Я сижу и не слышу ни одного слова. Смотрю, как летают по классу записки” “Какие записки?” “От девочек к мальчикам и обратно. У нас давно летают по воздуху, как мошкара, записки с признаниями в любви, уговорами о встречах, “не могу жить без тебя” и так далее – такая ерунда! Раньше сама бумажками кидалась, а сейчас их презираю. Чем признаваться в любви какому-то мальчишке-однокласснику, я бы лучше отцу своему в любви призналась. Да поздно спохватилась”» (Голявкин, 1984, 39–40).