овощное растение, имеющее стелющийся стебель и крупные плоды круглой или овальной формы. Пугать тыквой - форма мальчишеского озорства, вид мести.
О с. Борисово Муромского р-на Владимирской обл. во вт. пол. 1930-х гг.: «Расспрашивая пожилых мужчин, записываем редкие свидетельства о забавах мальчиковподростков… “Змея мы пускали, привязывали тыкву пустую, и там свечка. В ночь. Она летает и сверкает. Сами делали змея и запускали. Катушку брали черной нитки…, и вот привязывать и запускаешь. [Соб.: Это тоже на Старый Новый год?] Это когда хошь, но больше осенью делали. [Соб.: И люди пугались этого?] Да нет, это забава”» (Райкова, 2006, 83).
О 1942–1944 гг.: «Шурка взял у меня складень и начал потрошить тыкву, вырезав у нее четвертушку, чтоб просовывать внутрь руку… Тыква принимала мрачный пугающий облик – решетчатый оскал зубов, тонкий длинный нос, огромные провалы глазниц. Шурка то и дело отводил эту скелетную образину в сторону, прищурив глаз, пристально рассматривал её, неудовлетворённо двигал губами и опять брался за нож, терпеливо, чёрточку за чёрточкой, добавляя ужас в тыквенный череп. Мы, окружив Шурку, дивились и радовались… Мы действовали быстро. Тыкву насадили на острую палку, засунули внутрь через глаз паклю, пропитанную керосином. Колька держал наготове спички, ожидая моего сигнала. Важно было не просто сунуть тыкву в окно, а увидеть, что случится там, в избе. Я схватился за оконное оперение, подтянулся. Петька головой подпер меня в зад. Утвердившись таким образом, я медленно ввел голову в полосу света, падавшего из окна. Лампа горела ярко, и внутренность кухни сперва представилась мне наполненной сплошным огнём. Проморгавшись, я увидел двух теток, сидевших за столом: одну – лицом ко мне, другую – спиной. Одна поднялась и пошла к печке. Это была Граммофониха… Витька зажёг спичку и через нос бросил её в череп. Маска, бесформенная в темноте, выявилась вдруг во всей своей жути. Глаза, круглые и большие, острый филиний нос горели резко, вырисовывая на бревенчатой стене избы дрожащие золотые пятаки. Особенно страшными были зубные прорези. Пакля начала чадить, и через глазницы повалила копоть. Шурка подвёл горящую тыкву к окну. Я следил. Граммофониха, поддев ухватом чугунок, семенила от печи к столу. Я осторожно, как птичка клювом, постучал ногтем по стеклу. Граммофониха оглянулась и вдруг, резко выпустив ухват, вскинула руки и стиснула ими голову. И тут же раздался пронзительный визг. Я только видел, как упал чугунок, что-то выплеснув на пол, и как вскочила вторая тетка. Больше я не видел ничего. Петька выдернулся изпод меня, и я шлёпнулся на землю. Ребята удирали вдоль плетней. Я подхватил оставленную ими палку и пустился следом. Шурка бежал последним, таща горящую тыкву. На ветру пламя разгорелось и, наверное, жгло ему руки, потому что он болтал пальцами, а потом бросил тыкву в крапиву. Ударившись о землю, она сочно хрястнула и метнула пламя, как голова сказочного Змея-Горыныча. На бегу я оглянулся. Огонька уже не было видно, пакля, должно быть, угасла, окропившись росой. Мы промчались по улице до Шуркиного двора, влетели в калитку, шмыгнули в огород и спустились к огуречным грядкам. “Вроде получилось”,– сказал Колька, переводя дух» (Михасенко, [1955–1958] 1959; 99–100,102–103).