совокупность действий, имеющих целью вызвать у жертв состояние запуганности, страха, ужаса, униженности, подавленности у учеников школы. См. также: Дедовщина, вымогательство.
О Москве во вт. пол. 1920-х гг.: «Немало было шпаны – подростков, живущих с родителями или с матерью – многодетной, полунищей вдовой. Над такими семья теряла всякую власть. Изрядное количество шпаны жило и в нашем дворе. Эти хулиганы подстерегали нас, благовоспитанных мальчиков, около подворотни, когда мы шли в магазин покупать хлеб или молоко (кошелка и бидон выдавали наличие денег). Требовали денег, в лучшем случае на обратном пути – сдачу. Террор был настолько силен, что хождение в магазины становилось пыткой. Обычно ссылались: денег нет – в ответ слышалось: а ну, разожми кулак, покажи карманы. Подчас в руке вымогателя сверкало “перо” – ножик. В ход он не пускался, но угрозу представлял реальную. Мне везло, денег у меня никогда не отбирали: завидя издали шпану, я старался прошмыгнуть через соседний двор или переждать. Но многие мои ровесники вынуждены были отдавать мелочь или получать тумаки. Тощий Изя Гольдберг из девятого подъезда (его изводили: “Жид, жид, на веревочке висит”) пытался откупиться от поборов и побоев мелкими подачками – самое гиблое дело, ибо величина требуемого откупа каждый раз росла. Я просил родных не посылать меня в магазин, но мольбы мои почему-то сочувствия не вызывали. Отец говорил, что надо уметь постоять за себя и давать достойный отпор. Где уж там! Был во дворе один особенно мерзкий и опасный подросток по кличке Йодина. Лет ему было 13–14, семья от него отступилась, ни дворники, ни другие взрослые ничего не могли с ним поделать. Казалось, главной целью своей жизни он поставил вредить всем, без разбора. Разбивал камнями окна, бил и всячески обижал маленьких. Никакой уголовщины он не совершал, но был отпетым негодяем, не знавшим ни страха, ни совести. Слушая брань и угрозы взрослых, Йодина нагло и насмешливо смотрел им в глаза, явно наслаждаясь их бессильной злобой. В школу он не ходил и целый день шатался по двору, одним своим видом вызывая ужас детворы, которая тут же забирала свои игрушки и убегала подальше. А это ему было приятно» (Федосюк, 2004, 42–43).
О 1930-х гг. в Москве: «Едва я оказывался на бульваре один (мама… меня… оставляла одного на то время, пока бегала по магазинам…), как появлялся Колька-крыса… на голову ниже меня и вдвое тоньше, и, приступив ко мне, требовал: “Дай копейку!” Зная изо дня в день повторяющееся продолжение и понимая, что я сильнее его, я мог бы сразу же без труда положить конец неприятной ситуации. Но передо мной стоял другой, я знал, что он бедный и голодный, что отец его пьяница и бьет детей и жену, и не мог ударить этого другого, особенно такого. Поэтому я смиренно отвечал, что у меня нет копейки (деньги мне, действительно, не давались…). Колька-крыса: “Побожись!” (на это “побожись!” надо было ответить: “Б...ь буду” или – на худой конец: “Лягавый буду!”, но и этого я не мог сказать). На моё “Я тебе правду говорю”, автоматически следовало: “А если обыщу?”, и неудачный обыск завершался по выбору оплеухой, плевком, матерной тирадой или всем вместе... С разными вариациями подобное продолжалось и позже…: отнимали хоккейную клюшку, футбольный мяч…, шапку, ещё раньше – лопатку, игрушки, варежки и т. п.; били кулаками, палками, камнями, гирьками, “пыряли” ножами, кусками железа и стекла… Хуже было, когда тебя… собирались бить развлечения ради и за то, что ты – другой. Помню чувство затравленности, ужаса и какой-то фантасмагоричности оттого, что все это происходило на людях, мирно проходивших по бульвару и могших без труда предотвратить несправедливость. Года до [19]36-го, правда, ещё нередко встречались рыцари, которые вставали на защиту, разнимали насильника и жертву, объясняя первому, что так вести себя нельзя, а второго успокаивая, а иногда и благородно провожая до дома. Позже таких бескорыстных миротворцев не стало, как будто и их скoвал какойто невидимый страх или запрет. Теперь, преследуемый насильником, я (так делали и другие дети моего круга) подбегал к первому прохожему “поприличнее” и просил: “Дяденька (или тетенька; этих слов мне категорически не позволяли употреблять родители, но в этой ситуации их наказы теряли силу), он меня бьет, защитите (или спасите) меня!” Но вопль о защите чаще всего оказывался безотзывным» (Топоров, 1997–1).
О г. Арамиле Свердловской обл. в 1960 г.: «А было мне уже лет десять, Лёхе, вероятно, одиннадцать-двенадцать. И он, я ничуть не преувеличиваю, держал в страхе весь наш захудалый рабочий поселок, вскоре… переименованный в город. И я не помню, чтобы моего другана хоть раз кто-нибудь крепко побил. А между тем ростом он был мелок – чуть выше меня, правда, имел развитые мускулы и крепкие жилы. К тому же… Лёха не ведал страха. И добавьте еще сюда абсолютные наглость, коварство, вероломство... Так что старшеклассники предпочитали с ним не связываться, опасаясь его взрослых дружков, хотя никаких таких дружков, я точно знаю, в помине не было, да Леха и сам этим не хвастал, правда, слухи тоже не опровергал, что легко объяснимо. Но наверное, люди мыслили логически: не может быть, чтобы за таким чудовищем не стоял кто-нибудь еще более значительный. А среднеклассники и младшеклассники безропотно терпели ничем не сбалансированный террор... …А девочку-отличницу, красавицу Лорку, которая сперва ради воспитательных целей отважилась ходить с хулиганом…, но вскоре влюбилась в него по уши, а Леха её унизил, морально уничтожил самым беспардонным образом – повалил на парту, задрал подол школьного платья и, стащив панталоны до колен, приглашал всех желающих ущипнуть или погладить девчачью попку за двадцать копеек. Правда, желающих это проделать не нашлось, как не нашлось и способных заступиться... Господи, стыдно-то как!..» (Чуманов, 2002).