вид наказания детей, распространенный с конца ХІХ века.
О конце 1890-х гг.: «Мама говорит: “Лёлю я поставлю в угол носом, а тебе я хотела подарить заводной паровозик…”» (Зощенко, [1939] 1968–1, 216).
О вт. пол. 1930-х гг.: «Мать вообще была строга, сама крайне дисциплинированна, любила порядок. У неё всегда было все на своем месте, и я должна вечером была убирать все свои игрушки, все книжки, только тогда можно было лечь спать. Каждый день я отбывала наказание в углу. За что? Нельзя было громко разговаривать в троллейбусе, обращая на себя внимание, нельзя встревать, если взрослые разговаривают, нужно было здороваться со знакомыми, говорить спасибо, приходить вовремя с прогулки и т. д.; искоренялись всяческие капризы. Если я плохо вела себя или плохо занималась музыкой, а она заставляла по 20 раз играть гаммы и упражнения…, все развлечения на завтра отменяли или я попадала в угол. Отец, бывало, скажет: “Опять ты в углу, доченька! Да прости ты её” (это матери). Он был мягкий человек, очень терпеливый… “Нет, – отвечает мать, – пусть стоит. Она должна научиться работать, знать порядок, все делать хорошо, тогда будет и праздник!”» (Иванова, 1995, 16).
О 1941 годе: «Когда вернулись к Жеке домой, его соседка сказала, что их обыскались и уже прибегала бабушка Качана… Да, расплата за загул ожидалась порядочная! Тогда дружки взяли да и доели хлеб, предназначавшийся домашним очагам. Все равно ведь эти взрослые наказание придумают – в углу там стоять или гулять два дня не ходить…, так тут и хлебом не откупишься» (Холопов, 1995, 115–116).
О мальчике 6–7 лет в 1946–1948 гг.: «…Мама… сказала: “Пойди и встань в угол. На колени… До утра будешь стоять, пока не скажешь, что пойдёшь [в детский сад]…” Павлуша пошёл в угол и стал на колени к стенке лицом» (Сабило, 1980, 162).
О конце 1940-х гг.: «…У Нади [сестры] характер был. Не то что у меня. Даже когда её, случалось всё-таки, в угол ставили, то она, казалось, могла бы там до смерти простоять. И выходила из угла непокоренной, с гордо поднятой головой. Я, поставленный в угол, а стало быть, избежавший на сей раз традиционной порки, лишь ради проформы выдерживал минут пять и принимался канючить, выклянчивать свободу. И для этого мамой была разработана специальная текстовка. “Я больше не буду-у...” “Ты с кем разговариваешь? Со стенкой разговариваешь? Отойди от стенки и не ковыряй...” “Мама, я больше не буду-у-у...” “Чего не будешь?” “Так дела-а-ть...” “Как? Как ты не будешь делать?... И не колупай, сказала, стенку, а то щас излуплю всего!” (А порой я, ей-богу, не мог никак сформулировать, что и как обязуюсь впредь не делать. Ну, не хватало мне пока еще гуманитарного образования...) “Не знаю-ю-ю...” “Тогда еще постой, подумай, может, думать научишься прежде, чем в угол залетишь на другой раз...”…» (Чуманов, 2002).
О 1950-х гг.: «“Я не...” – начал было Дмитрик. “Ничего, ничего, – перебила его мама, – верю, что ты больше не будешь бить горшки, но в углу всё же тебе придётся постоять. Иди стань там и жди, пока не позову!” Понял Дмитрик, что теперь ему ни за что попадёт, и горько заплакал. Тогда мама… засмеялась. Олесь с Петриком тоже хохотали, хотя и не до смеху им было. Они знали, что от мамы всё равно им попадёт за то, что нашкодили. Если не в угол поставит, то ещё какнибудь иначе она их накажет» (Комар, 1959, 59).
О вт. пол. 1950-х гг.: «Обидно, когда человека незаслуженно наказывают. Оса первая кусается, уж пугает бабушку, а Лора должна стоять в углу. Ну разве это справедливо?» (Зобнин, [1962] 1963, 34).
О девочке Ане в начале 1960-х гг.: «Кашу манную не ела, / Била ложкой по столу, / И хоть очень не хотела, / А пришлось стоять в углу» (Ховив, [1966] 1968, 14).
О дет. саде в г. Полесске в начале 1970-х гг.: «Кто-то придумал во время тихого часа перепрыгнуть с раскладушки на раскладушку, и это всем очень понравилось. Раскладушки жалобно скрипели под прыгунами… И вот в самый разгар веселья… в групповую комнату вошла рассерженная [воспитательница]… Она быстро подошла к Пете… и, схватив мальчика за руку, потащила его в угол. “Будешь стоять здесь до подъема” – сердито сказала воспитательница. Петя недоумевал. “Почему меня одного?” “Потому что! Нет больше свободных углов! Понятно?”» (Анатольева, 1974, 102).