игра с перьями на выигрыш. Игра в «пёрышки» в 1870-е – 1890-е гг.
О 1879 гг.: «Семи лет меня решили отдать во 2-ю гор. трехклассную школу… В первом классе моим учителем был Дмитрий Герасимович Панов. Учился я очень хорошо, но у меня была страсть – играть в перышки, и во время уроков иногда нас учитель ловил» (Павлов, 1995, 33).
О нач. 1890-х гг.: «В сумерки пришел Виктор, прямо из гимназии, Виктор… выпросил у Никиты перочинный нож с двенадцатью лезвиями и ушел “к одному товарищу, – ты его не знаешь”, – играть в перышки» (Толстой, [1919–1922] 1984, 111). Игра в «перышки» в 1900-е –1910-е гг.
О нач. ХХ в.: «Оглянитесь назад, на детство: вы вспомните, что в каждом из училищ, в каждой гимназии была такая неожиданная вспыхивающая эпидемия: вдруг – игра в перья! И все мальчишки, все классы с головой уходят в дурацкую игру… Но однажды, во время разгара игры в перья, кто-то, разжевав резинку…, надул воздухом разжёванную массу и причудливо щёлкнул ею. И вдруг первая эпидемия (игра в перья) сразу, как по мановению волшебного жезла, прекратилась, перья потеряли всякий интерес, и крупные держатели этих, казалось бы, абсолютных ценностей сразу потерпели крах» (Аверченко, 1991, 99–100).
О нач. 1900-х гг.: «На втором уроке долговязый подсел ко мне и предложил сыграть в перышки. Через какие-нибудь две минуты все новые перышки, которые я принес в пенале, перешла к нему. Он продал мне четыре пёрышка за резинку и тут же выиграл их. (Четвериков, [1927] 1981–1, 43). Игра в «перышки» в 1920-е гг.
О нач. 1920-х г.: «“Я… в овраге ждать буду, а ты Семушкина туда зазови. В перья сыграть или другое что…” Семушкин дружил с Яшкой и был страстным любителем игры в перья, самые обычные стальные перышки для ручек… Я побежал домой за перьями. Выйдя во двор, я… подошел к Семушкину: “Айда в перья играть”. “А у тебя есть?” “ Гляди”. Я показал несколько совсем новых перьев» (Чаусов, 1963, 205).
О 1920-х гг.: «А игрой в перышки увлекли их беспризорники до того, что школьники играли, спрятавшись под партами. Пионеры решили объявить этим порокам беспощадную борьбу. “Знаешь, вожатый, мы что придумали, – заявил мне на совете отряда Франтих, – обыграть всех наших беспартийных ребят дочиста и все выигранные перышки продать соседней школе. Вот и деньги на барабан!” “Не годится”» (Богданов, 1966, 15). Игра в «перышки» в 1940-е гг.
О перв. пол. 1940-х гг.: «Доська выиграл у меня сначала десять, потом двадцать, после и сто с чем-то школьных перышков. Суть игры в перышки в том, что надо одним перышком перевернуть другое с “брюха” на “спинку”. Доська так навострился на этом деле, что я стал его вечный должник. Точь-в-точь как в повести Валентина Катаева “Белеет парус одинокий” (там герой проиграл множество “ушков”, металлических пуговиц). Я… пытался отыграться, но “долг” все увеличивался. Доська был ко мне снисходителен, однако сам-то к себе снисходительным я отнюдь не был. Задолжал – отдай, кровь из носу. Бабки ли, спички ли, вяленица ли из пареной репы…, долг надо возместить!... …Пришла ко мне беда через школьные перышки. До сих пор стоят в глазах эти перья под разными названиями: “союз”, “рондо”, “лягушка” и т. д. Пока не началась война, я таскал Доське куски пирога, не в счет долга, а просто так. Но пришло время, и моя мать перестала давать пирога на моего приятеля… Я оказался в безвыходном положении вечного должника (по перышкам), но Доська был весьма великодушным. За то, что я научился играть на гармони, он забыл все мои долги. Впрочем, тут я опять забегаю несколько вперед, до гармони еще было далековато... Однажды моя мать отдала Доське мои старые штаны с лямками. Доська в восторге убежал с ними домой, чтобы сразу надеть. Мама, конечно же, не знала о моем “долге”, а Доська вскоре, жалея меня, даже перестал играть в перышки... Наша дружба нисколько не пострадала от моего проигрыша...» (Белов, 2002–2).
О середине 1940-х гг.: «Я стал продавать каждый день… свою… горбушку и тратил хлебные деньги на покупку ученических перьев. Пёрышко стоило не меньше трех рублей. По нынешним временам это баснословная цена, тогда – привычная. За перо “пионер” без шишечки платили трёшницу, с шишечкой – пятерку, за маленький “союз” (он всегда с шишечкой) – тоже пятерку, за большой – червонец, за перо для авторучки, не торгуясь, давали четвертную… Напоследок я решил прикупить крошечных чертежных перышек у запасливой Матрены Колдуновой, она пообещала взять с меня милостиво – по два рубля за перо... Накануне игры с Тимуром, как и в предыдущие вечера, я торчал до полуночи за… столом – тренировался. До поступления в ремесленное училище я был завзятым перышником. С кем бы я ни играл в перышки…, всегда выходил победителем. Но за время, что я занимаюсь в училище, Тимур Шумихин насобачился играть в перья, и я, чтобы осуществить задуманное, по нескольку часов кряду, стоя коленями на табурете и навалясь грудью на столешницу, выбивал перья, возвращая движениям пальцев прежнюю быстроту, точность, неутомимость, проверяя свои давние секреты, как какое перышко легче всего опрокидывать на спинку, затем переворачивать на брюхо. Моей возлюбленной битой было “восемьдесят шестое”: его не нужно крепко зажимать меж указательным и средним пальцами, тогда они не устают, размашисто летают, не дрожат. В предвоскресный день я почувствовал себя таким же непобедимым перышником, каким был раньше. Я вышибал подряд все перья, которыми наполнилась расписная жестянка... Я щёлкнул сквозь карман по жестянке. Он пощупал жестянку, взвесил ее на пальце, прикинул, сколько в ней может быть перьев… Мы приткнули табуретку к табуретке, встали перед ними на колени… У Тимура было больше перьев, чем у меня – целая бонбоньерка из-под лимонных долек… Вдруг да Тимур выбьет сразу все мои перышки? Запросто выбьет! Я, случалось, подряд по тысяче перьев выбивал. Ему по тысяче не приходилось, но по стольку, сколько у меня сейчас, он выигрывал за кон. Я поставил маленького “верблюда”. Кончиком “союза” – это была его излюбленная бита – он ширкнул по спинке перышка, и оно опрокинулось навзничь. Он чуть-чуть задел тонкую шейку “верблюда”, и тот мгновенно оказался в прежнем положении. Я поставил большого “верблюда”, его постигла участь маленького. Я знал: если противник приноровится выбивать перья одного типа, разнообразь их. Я обычно так и поступал, но сегодня одолело меня упрямство, и я кидал под биту Тимура “верблюда” за “верблюдом”, пока не проиграл весь “караван”. Я начал ставить “восемьдесят шестые”, перемежая их “пионерами” и “рондо”. Кисть Тимуровой руки действовала, как автомат: движение вправо, движение к груди – и перо, которое только что было моим, пришвартовывалось к борту его бонбоньерки… Скоро очередь дошла и до “союзов” – больших и маленьких, с шишечками и без шишечек. Я старался убедить себя в том, что крах еще далек и моя игровая мощь велика. Я называл маленькие “союзы” крейсерами, большие – линкорами; и вот с каменным видом я наблюдал, как мои “корабли” уплывали к Тимуру. Теперь я все злей верил в то, что остатки моих “эскадр” будут спасены “торпедными катерами” – крошечными чертёжными перьями. Слишком трудно выиграть эти перышки: они переворачиваются лишь тогда, когда прикасаешься к ним кончиком биты, как волоском. Я пустил к руке Тимура звено “торпедных катеров”, а через мгновение торжествовал: он не смог поразить ни одного из них. Готовлюсь бить. Уголком пиджачной полы протираю “восемьдесят шестое”, потом тщательно осматриваю его: не осталось ли где ворсинки. Проклятые ворсинки, они лишают точности удар!.. Нет, явно на стороне Тимура какие-то магические силы: я не выиграл даже “рондо”, широкоспинное “рондо”, кривоносое “рондо”, то самое “рондо”, прорезь в котором походит на полумесяц и которое я всегда выбивал во время тренировок! Три чертежных пера тоже уплыли к Тимуру. Я собрался швырнуть ему жестянку с остатками перьев, решив, что и эти он выбьет запросто, как и те, что я ставил раньше, но четвертое чертежное только вздыбило носик от скользящего прикосновения Тимуровой биты. Он опять поставил “рондо”. Я выиграл и почувствовал в своих пальцах… проворство и летучую точность. Тимур еле успевал подкатывать перья под мою биту.. Я выбивал и мерцающих белым никелем “верблюдов”, и “лягушек”, и “восемьдесят шестые”, покрытые бронзой, и перья от самописок и чертёжных лилипутов, и плакатных великанов. Он ставил, я выигрывал. Когда бонбоньерка заметно опустела, я потерял счет выбитым перьям… В конце концов у меня одеревенели пальцы от держания биты, и я не сумел перевернуть со спинки на салазки порыжелое от ржавчины “рондо”. Хотя от великих перьевых запасов Тимура осталось всего ничего, я обозлился на себя: второй раз сорвался на самом легком для выигрывания перышке. Но и Тимур даже не опрокинул большого «верблюда» с шишечкой – едва вскинувшись, этот «верблюд» щелкнулся на табуреточное сиденье, покрытое, алой масляной краской… Я ссыпал перья в свою форменную фуражку… Я выбил перья, оставшиеся в бонбоньерке. Тимур слазил под кровать, где были спрятаны деньги, купил у меня перьев на пятьсот рублей. Я продолжал бить и отыграл эти перья. И снова ему пришлось раскошеливаться… Я… проверил деньги, потребовал у него тридцатку, на которую он хотел меня нагреть, и опять возвратил проданные перья. Он швырнул на пол оставшуюся у него стопку трёшниц, отсчитал положенное количество “рондо”, и я начал действовать битой… Когда его последнее перышко очутилось возле моей жестянки, я поднялся с полу и отряхнул брючные пузыри…» (Воронов, [1972] 1982; 230–231, 242–243, 244–248).
О 1940-х гг.: «“Мальчишки тоже мешают друг другу, – сказал отец. – Я в школе сидел с таким балбесом – то в перышки, то в фантики играет, заниматься не даёт…”» (Карпенко, 1962, 31).
О конце 1940-х – нач. 1950-х гг.: «…Коська… во время чтения занимался игрой в пёрышки и ничего не слышал» (Антонов, 1955, 50).