сечь, бить розгами, ремнём и т. п.
О конце 1890-х гг.: «Откусив от всех ягод по кусочку, я спускаюсь со стула и хожу вокруг стола. Приходят отец и мать. “Я не ел винные ягоды, – говорю я им тотчас. – Я только откусил по кусочку”. Взглянув на тарелку, мать всплескивает руками. Отец смеется. Но он хмурится, когда я гляжу на него. “Пойдем, я тебя немножко попорю, – говорит мать,– чтоб ты лучше помнил о том, что не следует делать. Она тащит меня к кровати. И берет тонкий поясок. Плача и рыдая, я кричу: “Я больше не буду” (Зощенко, 1994–3, 523).
О нач. 1900-х гг.: «Мама воскликнула: “Что я слышу! Их надо наказать”… Бабушка, сорвав ветку, сказала: “Я предлагаю выпороть детей. Миньку пусть выпорет мама. А Лелю я беру на себя”. Папа сказал: “Порка – это старый метод воспитания детей. И это не приносит пользы. Дети небось и без порки поняли, какую глупость они совершили”» (Зощенко, [1939] 1968–1, 239).
О 1902 годе: «Мать вызвали в школу. Скоро она должна вернуться. В ожидании порки я смирно сижу у окна и посматриваю на улицу… Мать входит в каморку угрюмая, чужая. Она не спеша стаскивает с головы шаль и сбрасывает на кровать жакетку. Потом сняв со стены ремень, подходит ко мне. Зная характер матери, я даже не пробую защищаться. Мое молчание раздражает её ещё больше. Хотя мне и больно, но я не кричу. Мне жаль мать. “Да ты что, каменная, что ли?” – наконец, плача, говорит она и бессильно опускает руку… Вечером меня будит отец. Он присаживается на край постели и виновато спрашивает: “Болит?” “Не очень”, – отвечаю я, боясь его огорчить» (Молчанова, 1958, 38).
О середине 1910-х гг.: «Маня Мудрецова отличалась от всех ребят нашего двора: её никогда не пороли, ни разу за все четырнадцать лет жизни» (Васильева, [1932] 1971, 18).
О 1941 годе: «Когда Коршун проснулся, … то увидел мать. Она держала в руках ремень, на котором тятька правил бритву… “Пороть будешь?” – спросил Стёпка и прочувствовал, как на затылке зашевелились волосы… “Ладно уж, пори”, – Стёпка вздохнул, перевернулся на живот, уткнулся носом в подушку и вытянулся. Ремень свистнул, и Стёпка двинул ногами. После второго удара ему показалось, что его ошпарили кипятком. “За что?” – закричал Стёпка. “За старое, за новое и за два года вперёд”, – сказала мать и так стеганула, что у Стёпки покатились из глаз жёлтые кольца. “Хоть до смерти запори, не пикну, – заявил Стёпка и вцепился зубами в подушку. Но мать бросила ремень и сказала: “Вставай завтракать, поросёнок“» (Курочкин, 1967, 93–94)
О перв. пол. 1940-х гг.: «Да, расплата за загул ожидалась порядочная! Тогда дружки взяли да и доели хлеб, предназначавшийся домашним очагам. Все равно ведь эти взрослые наказание придумают – в углу там стоять или гулять два дня не ходить (пороть обоих матери никогда не пороли, хоть Аполлинария Ивановна и порывалась к порке), так тут и хлебом не откупишься» (Холопов, 1995, 115–116).
О 1947 годе: «Потом взрослые обоих домов передрались. Да и начали пороть своих сыновей. Почти из-за каждой двери рев неся, дом зычно вопил ста глотками, шлепанье ремней сливалось в какой-то барабанный гул – люди на улице останавливались. Саньку тогда пороть не стали, но бабушка сказала: “Ты тоже ори, от соседей неудобно…”» (Иванов, 1985, 5).
О мальчике 3–4-х лет в дер. Тюменской обл. в нач. 1950-х гг.: «Уже через мгновение я был до нитки раздет, вытащен на улицу и публично порот самым безжалостным образом… В общем, так выходило, что пороли меня довольно часто. В среднем, еженедельно. И почти всегда это делала мама. А бабушка, то есть ее мама, пыталась, хотя в основном и безрезультатно, заступаться за меня, непутевого, причем в непутевые меня зачислили лет, наверное, с трех…» (Чуманов, 2002). О середине 1950-х гг. в пригороде Москвы – Химках: «Витька был семилетним крепышом, сыном столяра, служившего в молодости моряком, а потому всегда ходившего в тельняшке. Своими огромными ручищами с синими якорями отец Витьки…, выпивши, порол сына флотским ремнем с тяжелой золотой пряжкой» (Климонтович, 2005, 3).
О конце 1950-х гг.: «“Я вот тебе покажу “не буду”! – прикрикнул папа. – Ему покупают, а он ещё ломается…”. Юрка замолчал, потому что знал…: когда папа сердится, – он и выпороть может. Собираясь на улицу, он попробовал было надеть старое пальтишко. Орловский приказал: “Надевай новое, – слышишь? Смотри, выпорю”. “И выпори, – подумал Юрка. – А носить всё равно не буду“. Выйдя во двор, он нарочно полез с ребятами на забор, на крышу, чтобы поскорее завозить свою обновку. Ползя “в разведку”, Юрка зацепился правым карманом за гвоздь и вырвал большой клок “с мясом”. В первую секунду он напугался, а потом вскочил и сказал ребятам, подчёркнуто храбро: “Пошли к нам! Отец меня пороть будет”. Однако порка не состоялась. Орловский велел Юрке снять пальто и надеть старое» (Дягилев, 1961, 74–75).
О перв. пол. 1960-х гг.: «“А потом получилось как-то раз, что я не успел выучить правило и еще отрывок наизусть. Учительница мне пару и кол сразу поставила. Отец, как увидел это, выпорол меня ремнем до бесчувствия и все приговаривал: “Запомни с первого раза урок на всю жизнь. Мы с матерью на тебя работаем, а ты эдакий-переэдакий позорить нашу трудовую честь вздумал! Не расти лентяем, а расти трудягой”. Больно было очень, но я стерпел”» (Низова, 1967, 141).
О середине 1960-х гг.: «“Молодые люди, – вдруг странным, погрустневшим голосом обратился к нам отец Феликса, – вас родители пороли когда-нибудь ремнем?” Шведов, все еще сидя на корточках, сказал, что его не пороли. Я признался, что мне иногда доставалось от отца с матерью. “Я Фэликса никогда не бил… …У нас в семье не принято так... Понимаете? В воспитательных. целях не принято...” “Да, да... – рассеянно согласился Шведов… – Мои родители тоже говорят, что в восп. целях...” “Заберите свои деньги! – выкрикнул вдруг отец Феликса. А своего сына я впервые выпорю! Ремнем! Слышите? Ремнем!..”» (Туинов, 1985, 24).
О 13-летней девочке в Каргаполье в 1998 г.: «В 6 классе [мы] вместе с подружкой неделю в школу не ходили… Мы ходили по магазинам, покупали, что хотели, были обе довольны… После родительского собрания мама пришла вся заплаканная… Она молча зашла в комнату, взяла ремень и выпорола меня. Я знала, за что, и просила прощения: “Не бей меня, я больше не буду”…» (Шахматова, 2003). См. также: Наказание детей взрослыми; Физические наказания детей в семье.