песенный городской фольклор. О вт. пол. 1920-х гг.: «А еще был репертуар дворовый. Его носителем и хранителем была Эльвира, старшая девочка из обрусевшей финской семьи. Когда я появилась в доме на Садовой, ей было лет четырнадцать. Иногда она собирала “женскую” половину дома и пела нам знаменитые “Кирпичики” и ещё про то, как “на кладбище Митрофаньевском отец дочку зарезал свою”. Эта песня исполнялась на мотив тех же “Кирпичиков”… Ещё Эльвира пела про удалого Хаз-Булата, зарезавшего молодую жену. Кроме этих кровавых историй, большое впечатление на меня производили еще две песни. Одна начиналась так: “Я Сеньку встретила на клубной вечериночке. / Картину ставили тогда “Багдадский вор”. / Оксфорд малиновый и жёлтые ботиночки / Зажгли в душе моей пылающий костер”… Вторая, не менее впечатляющая песня, певшаяся на тот же мотив, начиналась так: “Была весна, цвела сирень и пели пташечки. / Братишка с Балтики приехал погостить”. Дальше рассказывалось о походке приезжего: “Ах, сколько жизни он вложил в свою походочку! / Уж сразу видно, что бывалый морячок. / Когда идёт, его качает, словно лодочку, / И этим самым он накидывал крючок”. На этот крючок попалась “красивая Наталочка”. Дальше шли вещи малопонятные: “Кровать пружинная под тяжестью сгибается, / И тело женское до утра он терзал”. Этих строк никто из нас не понимал. Ведь если “красивая Наталочка” понравилась “братишке”, с какой стати он её “терзает”?.. Эльвира в ответ на наше недоумение только загадочно улыбалась. Спросить родителей было почемуто неловко: за странной сценой в кровати стояла непостижимая, жгучая, какая-то стыдная тайна» (Лупанова, 2007, 33–34).
О Шадринске в 1997–1998 гг.: «Когда мне было 11–12 лет, я “пела”, кричала эту песню во дворе с ребятами: «“Двадцать второго июня / Ровно в четыре часа / Гитлер сварился в кастрюле / И началася война. / Я пошел в военкомат, / Дали ржавый автомат, / Две бутылки водки, / И пол-ящика селедки. / В первом бою я отрубился, / Во втором я водки напился, / В третьем меня поймали / И на расстрел повели. / … / … / Он смеется и хохочет, / Он меня повесить хочет, / А я ему веревки не даю, / Ни фига себе, священная война!”» (112).