применительно к теме данного словаря речь идёт о русской печке. «Русская печь – большая, особого устройства печь с широким устьем для варки пищи и печения хлебов, пирогов» (Словарь, 1959–9, 1150). Лизать печку - восполнять недостаток извести в организме.
О конце 1920-х – нач. 1930-х гг.: «Печка – наше волшебное царство, до последнего сантиметра обжитое, обнюханное, облизанное. Да, и облизанное. Если научно объяснить, дет. организму не хватало кальция. Потому-то и смотрел на любую побеленную стенку или боковину печки как на медом намазанную. А уж если свежевыбеленная!.. Тянул языком, мокрым от удовольствия, по пахучей стенке, известке, мелу, оставляя уличающую, даже когда высыхала, полосу. Поскольку грязный бордюрчик темнел на уровне моего роста, внимательной хозяйке не трудно было вычислить мелового наркомана. Ну, мама, ладно, она сказала отцу, что надо мне аптечного мела, угля в порошках купить» (Адамович, 1993, 19). Мыться в печке, парить в печке.
О мальчике 6–7 лет в 1915 гг.: «Наелся я светлых сосулек с крыш, – заболело горло, по телу пошел жар, дыхание тяжелое. Поят меня настоем камфары, попарить в бане собираются в субботу, а сегодня позвали Митревну, чтоб поглядела, да где-то замешкалась… “Попарьте непременно, – советует Митревна, – как схлынет жар. Скрозь хомут бы его...” Когда меня приотпустил жар, мать настлала в истопленную печь соломы, я лег на широкую столешницу, и меня голого задвинули в печку. От мокрой соломы пошел пар, – и я разомлел. Голова, торчащая из печки, покрылась обильным потом, ручейки потекли по щекам, солоно стало во рту. “Простуда прошла, – заключила бабушка, обтирая меня тряпкой. – Потекли твои сосульки, варнак!”» (Титов, 1965, 39).
О деревне в Челябинской обл. в 1920-е – 1930-е гг. со слов старших родственников: «Примерно до 1941–1942 гг. люди мылись в русских печках. Они были намного больше современных… Чтобы вымыться, печку сначала протапливали, разжигая внутри её дрова. На образовавшихся углях готовили еду, например, щи, суп с лапшой. Также в чугунках нагревали воду с золой (щёлок) для того, чтобы ею вымыться. После этого угли убирали и стлали на их место солому, чтобы на ней сидеть во время мытья. Постелив небольшой слой соломы, человек ставил внутрь печки жестяной тазик с перелитой из чугунка нагретой водой, а потом и сам залезал внутрь. Размеры печи позволяли человеку мыться сидя… Если в доме были маленькие дети, которые в силу своего возраста не могли мыться сами, то мать брала ребёнка мыться с собой. И мыла его точно так же, как и себя… Закончив мыться в печке, из неё вылезали и ополаскивались чистой тёплой водой, которую лили из ковшика сверху. При этом человек стоял в корыте, чтобы не замочить пол. Корыто стояло перед печкой... Закончив мыться, использованную воду выливали в помойное ведро… Следующий, кто хотел мыться, снова наливал для себя небольшое количество воды в таз и проделывал описанные процедуры. В печке мылись только зимой, а в тёплое время года мылись в имеющемся водоёме… С 1942 года на конце деревни стали сами строить небольшие бани…» (018).
О 1941–1942 гг.: «Мать устраивает необыкновенную баню. В субботу вечером, убрав скотину, мать вытащила из печки огромный чугун с горячей водой и сказала: “Ребятишки, готовьтесь!” “ Сейчас в печку полезем! – закричала Таиска. – Париться!.. Валентинка, в печку полезем!” Валентинка думала, что Таиска вышучивает её. Как это они вдруг полезут в печку? “Чудная эта Валентинка, – сказала Груша, – ничего не понимает. А ещё городская!” Тем временем мать вытащила из печки все горшки и кринки, настелила всюду свежей соломы – и в самой печке, и на шестке, и на полу возле печки. Налила в таз горячей воды, сунула в него берёзовый веник и поставила в печку. “Баня готова, – сказала она. – Кто первый?” “Я! – закричала Таиска, живо сбрасывая платье. – Я готова!” “Ну уж нет, – возразила Груша, – ты успеешь. Тут и постарше тебя есть!” Но пока-то Груша говорила, пока-то развязывала поясок, Таиска уже залезла в печку. Мать прикрыла её заслонкой, а Таиска плескалась там и выкрикивала что-то от избытка веселья. “Лезь и ты, – сказала мать Валентинке. – Печка широкая, поместитесь”. “Я измажусь вся!” – прошептала Валентинка. “А ты осторожнее. Стенок не касайся”. Валентинка разделась, неловко полезла в печку и тут же задела плечом за устье, чёрное от сажи… “Лезь, лезь скорее! – кричала Таиска из печки. – Иди, я тебя веничком попарю!” Валентинка боялась лезть в печку. Но когда влезла, ей вдруг эта баня очень понравилась. Блаженное тепло охватило её. Крепко пахло веником и свежей соломой. Таиска окунула веник в мыльную воду и принялась легонько хлестать её по спине. Потом тёрли друг друга мыльной мочалкой. И всё это было очень приятно. В печке было темно, только щёлочка вокруг заслонки светилась, как золотая дужка. Эта жаркая пахучая тьма, эта шелковистая влажная солома под боком, этот веник, одевающий тёплым дождём, – всё размаривало, разнеживало, отнимало охоту двигаться. Даже Таиска угомонилась и прилегла на солому. Валентинке вспомнилась сказка про Ивашечку. Вот он так же сидел в печке, прятался от бабы-яги… Но в печке долго не просидишь. Стало душно. Хотелось высунуться, глотнуть свежего воздуху. “Мне жарко...” – прошептала Валентинка. “Мне тоже, – сказала Таиска. И закричала: – Мамка, открывай!” “Ага, запарились!” – сказала мать и открыла заслонку. Таиска выкатилась из печки как колобок. А Валентинка опять зацепилась и посадила на плечо чёрную отметину. Пришлось замывать. Мать посадила их в корыто, облила тёплой водой, дала холщовое полотенце. “Вытирайтесь, одевайтесь – и марш на лежанку сохнуть!”» (Воронкова, [1943] 1966, 355–356).
О псковской деревне в 1943–1944 гг.: «…За мной пришла мама и позвала в дом. Мне предстояла экзекуция – мытьё в печке. Эта длинная санитарно-гигиеническая процедура угнетает меня до сих пор. В юные лета я её люто ненавидел. На этот раз она была особенно неприятна. Меня запихали туда, куда Баба Яга безуспешно норовила затолкать на лопате известного героя русской сказки, – в самое чрево натопленной печки. Я сопротивлялся ничуть не меньше, чем он. А может, и больше. Правда, лопаты не было, как не было и горячих углей. Под тщательно подметен и устлан соломой. Огромный чугун с горячей водой и ведро с холодной стояли на шестке. В печке был ещё кто-то взрослый, который энергично взялся за меня. Мылил, бил веником. В общем, издевался как хотел, несмотря на громкие протесты. Наконец извлекли, еле живого, и, поставив в жестяное корыто, ополаскивали. Потом в печь по очереди полезли мыться тетя Нина и мама. “На улицу Борю сяводня не выпускайте, – пошутила хозяйка, – а то яво, такого чистого, живо сороки внясут”» (Миронов, 1999, 103).
О 1942–1943 гг.: «Прихворнул Шурка малость… Натопила она печь, выгребла из неё жар, настелила на под соломы мокрой, и полез Шурка “на курорт”. Мать горшочек с холодной водой подала. “Понемножку голову охолаживай”. Выльет Шурка горстку воды на горячие волосы – и будто в яму провалится. Но ощущение сладостного полета продолжается недолго. Жарко в печи. Побрызгивает Шурка на голову водой, ахает, и беспричинной радостью наливается его душа. Солома, на которой лежит он, высохла и теперь сильно шуршит, когда он поворачивается с боку на бок. “Не запарился? – Мать загремела заслонкой. – Может, прикрыть чело, чтоб почувствительней было?” “Задохнусь! – испугался Шурка. – Солома колется”. “А ты её водицей, водицей уливай. От пареной ржаной соломы здоровый дух исходит”... Шурке надоела калёная печная жара, но он послушно прилег на хрусткую солому» (Акулинин, 1985, 77–78).