неприлично браниться.
О 1918–1922 гг.: «Через уличную среду в речь юного поколения ворвались два мощных вербальных потока ненормативной лексики: мат и воровской жаргон… Дети буквально на лету подхватывали то, что носилось в воздухе. А воздух послереволюционной России был густо пропитан матерной бранью. Петроградский интеллигент, шокированный и удрученный этим нашествием матерщины…, с горечью повторял: “Матерная брань висит в воздухе… Неужели это наша национальная особенность и присущая только одним нам. Как тяжело это… Особенно, когда дети, подражая старшим, употребляют эти ругательства. Семидевятилетние дети”… Рабочая среда, в которой мат и блатной жаргон имели широкое распространение, через своих младших представителей оказывала влияние на детей из других социальных слоев. Обычно в рабочих семьях знакомство с уличным языком начиналось буквально с пеленок… Брань детей по размаху и многообразию не уступала песням. Определенное количество детей из этой среды и в прошлом попадало в сред. учеб. заведения, но под влиянием окружения довольно быстро меняло свои языковые навыки. Теперь же в школу (гл. образом в младшие и сред. классы) ворвалась толпа тех самых уличных мальчишек, которых так боялись раньше благопристойные семьи гимназистов…. Под её массированным воздействием стала быстро преображаться школьная языковая среда» (Балашов, 2003, 139–140).
О мальчиках 7–9 лет в 1947 году: «Женька хитро улыбался, подмаргивал, пытался подлизаться. Я не шел навстречу, но однажды поймался, вернее, купился на предмет своего вожделения – жжёный сахар… За неимением шоколадных конфет он по справедливости считался лакомством… [Женька] рассказывал, как жили они в Сибири, где имевший бронь отец работал на оборонном заводе. Общение с блатнягами (так девятилетний Женька называл заводских корешей) помогло ему познать нехитрую уличную науку: плевать сквозь зубы длинной тонкой струйкой, курить, произносить матерные слова. “Хочешь, научу?” – обратился он ко мне с невинным видом, без всегдашнего шутовского подмигивания. Плеваться я не любил, курить не хотел, а вот слова заинтересовали. Привлекало, что они – матерные, то есть материные, ими можно с нею поделиться. “Ещё как можно”, – подтвердил Женька и предложил сахару. Он редко бывал щедрым, и я взял у него одну плиточку. “Повторяй за мной… – и он произнес два коротких, непривычно звучащих слова. – Выучишься, еще сахару дам, у меня много”. Я оказался способным учеником. За час урока выучил пятнадцать материных слов и выражений и съел две жёлтые плитки, припрятав на завтра ещё три, честно заработанные. Не терпелось продемонстрировать матери свои новые познания. Улучив момент, в один присест выдал заученное на Женькином уроке. Мать выронила крышку от кастрюли. “Где же ты услышал?” – едва вымолвила она, в испуге прикрыв ладонью рот. “Женька научил”, – с гордостью ответствовал я, умолчав, правда, о полученном вознаграждении. “Ты хоть понимаешь эти слова?” “Это материны слова”, – с не меньшей гордостью заявил я. “Не материны, а матерные, глупенький, ругательства, их вслух нельзя произносить и вообще не надо знать”, – сказала мать с горестной интонацией, заставившей меня опешить. Хотел сделать приятное и только расстроил её... Вскоре хлопнула входная дверь. Через полчаса мать вернулась… К вечеру она угостила меня жёлтыми сахарными плитками… “Не знала, что ты так любишь сахар, – как бы извиняясь, сказала она… – А то, чему Женька учил, постарайся забыть, ладно?”» (Гай, 1987, 51–53).
О 1970-х гг.: «“Посмотри, как одевается товарищ, трах-тара-рах! Понял? Подожди, я ещё расскажу, кто его папаша, тра-тара-рах!” Венька – редкий матершинник. Димка краснеет и начинает жалобно тянуть: “Помидор, что же ты сделал в прошлый раз?! Я иду с девочкой, а он подскакивает и начинает разговор с матом. Помидор, что ты сделал? Она из интеллигентной семьи!” “Да ладно, не плачь, – говорит Венька. – Что ты, трах-тара-рах, расплакался?...”…» (Левинзон, 1980, 53). См. также: Сквернословие.