«архетип» русского городского детства 1930-х – 1970-х гг. Мальчика, воспитывавшнгося без отца, матери нередко брали с собой в женскую баню. «Зеркальный» сюжет – девочки (с отцом) в мужской бане – насколько мы можем судить, в русской письменной культуре отсутствует.
О середине 1930-х гг.: «Походы в баню…. В “первый жар”, в самое пекло, ходили мужики… Пошатываясь между огородными грядками, брели в дом: “Ну, теперь вы идите, бабы!” Женщины (и мы с ними) шли во “второй жар”, не такой адский, но все-таки, все-таки... Мы, дети обоего пола, валялись на полу, у самой двери, приникая к щели под дверью, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха. Когда жара немного спадала, нас мыли в тазиках… Была в Воткинске и общая, городская баня… Помню, наш с мамой поход в баню закончился небольшим скандалом, вызванным моим, видимо тогда уже довольно почтенным, возрастом. “Ты чо, дура, такого жениха в женскую баню привела? Пусть с отцом ходит!” – возмущались женщины…» (Санников, 2001). См. о 1941–1945 гг.: «Чуть не до второго класса матери водили [мальчишек] мыться с собой в общую баню: одних в мужскую не отпускали – малы еще! Но какое там малы! Восьми-девятилетние огольцы срамно ощущали себя среди голых женских тел и в то же время разглядывали их с тайной жадностью, а потом между собой обсуждали, что у женщин к чему…. Хоть к третьему классу Качан и Жека уже стали ходить в мужскую баню, но женскую помнили. Помнили и как некрасиво женщины натягивают трикотажные трусы с резинками – приседают, раздвигают колени…» (Холопов, 1995, 113–114).
О мальчике 3–5 лет, девочке 15–17 лет и их маме в 1952–1953 гг.: «Из школы девочек Aвгустa приносит весть о том, что в бане сегодня женский день. [Я кричу:] “Ура! Ур-р-ра!”… “Пора ему уже с мужчинами ходить”, – говорит дедушка. “Где их взять-то, мужчин?” “Со мной бы тогда отпустила”. “С вами? Как же!.. Когда вы до баньки пиво, а после – прямо в шашлычную на угол”. “Национальный обычай… После баньки… хоть укради – да выпей”. “Вот я и говорю, Александр Густавович: с нами оно верней. Пусть пользуется, пока возраст позволяет”. “Да возраст-то уже того... На лимите”. “Ничего, ещё пока пускают нас, – говорит мама обо мне. – Мы ведь ещё не понимаем ничего – да, сынуленька? Ну-ка посмотри мне в глаза!..” В ущелье улицы кружится снег… Мы сворачиваем в Чернышев переулок. Перед входом в баню – длинная очередь… …Здесь одни женщины. “Вы нас не пропустите, – спрашивает мама, – с мальчиком?” “Еще чего! – отвечает очередь. – С мальчиком пусть папа ходит”… Мы доходим до конца очереди, и мама… прислоняется к облупленной стене… Стоя на лестнице, мы подпираем стену… На каждой ступеньке стоишь так долго, что от тусклого света глаза сами слипаются… Первый марш. А потом – площадка. Второй... И вот, наконец! …Туго открывается на пружине… дверь, и мы окутываемся призрачным туманом предбанника. …Здесь – ряды лавок…, они белые и… шершавые. Слева и справа у лавки по шкафчику, а на спинке – посредине – овальное зеркало. Дежурит сегодня здесь банщик Одоевский. Высокий… старик с… бородой… Банщик… запирает за нами шкафчики с нашей одеждой, потом он достает из кармана халата два алюминиевых номерка и наделяет маму и Августу – голых… На манер крестов нательных надевают они на себя номерки… Банщик приносит тазик из оцинкованной жести, который в бане называется… “шайкой». Мама берет шайку за уши, и Августа отворяет перед ней мокрую дверь. Мы окунаемся в туман – такой жаркий, что меня пробирает озноб. …Пол такой скользкий… Я осторожно следую в туман за тощим… задом Августы… Мы подходим к страшным кранам. Из одного на мокрый камень бежит холодная вода, а из другого с шипением сочится пар – там кипяток. Мама отворачивает этот кран, наполняет шайку кипятком и с криком “Берегись!” широко окатывает каменную плоскость скамьи. Я отбегаю, но брызги успевают ошпарить ноги. Мама ставит на скамью шайку… “Садитесь, дети!” – кричит мама. Я сажусь, кладу рядом мыло… Мыло – отпиленная дома волнистым ножом половинка черного бруска – постепенно смыливает с себя свои буквы… …Теряя буквы, оно уже не так больно гуляет по ребрам. Наскоро вымыв меня в четыре руки, мама с Августой начинают мыться сами, и это надолго за счет волос… Вот возникает из тумана бабушка-слон. Ноги такие толстые, что каждая стоит в отдельной шайке… На другой скамье – девочка. Сидя как лягушка, в пипку себе смотрит. Я присаживаюсь, и мы начинаем смотреть вместе… За свое любопытство к себе девочка получает от своей матери по шее мочалкой. “Ах ты, дрянь!..” …Я даю Августе утащить себя… в парное… отделение бани. Затворяясь, дверь поддает мне, и… я выбегаю в самый центр. Тут пар такой, что не вздохнуть… …На нижних полках хлещутся так, что листья летят. Одни хлещутся попарно, другие… обезумело нахлестывают самих себя… В предбаннике меня ставят на лавку. Заворачивают в простыню, оставляя голой правую руку, в которую мама дает мне половинку яблока…» (Юрьенен, [1983] 1992).
О мальчике во вт. пол. 1950-х гг.: «Живые женщины в бане мальчика нисколько не занимали. Одного сидения в тазу на табуретке, едкого мыла и жесткой мочалки посреди пара, визга, толкотни и криков было более чем достаточно, чтобы не возникало никакого интереса к чужому телу – обилию мяса, лохматым подмышкам и лобкам» (Клех, 2002).