ИНСТИТУТКА

воспитанница Института благородных девиц. Институтка как культурный тип. Об институтке как культурном типе пишет первооткрыватель этой темы для отечественного сознания конца ХХ века А.Ф. Белоусова: «Одним из учебных заведений, предназначенных для того, чтобы “…дать народу своему новое воспитание и, так сказать, новое порождение”, было учрежденное Екатериной II в 1764 году Воспитательное общество благородных девиц… Основное место в учебной программе уделялось тому, что считали необходимым для светской жизни: изучению языков (прежде всего французского) и овладению “дворянскими науками” – танцами, музыкой, пением и т. д. Однако первостепенное значение придавалось не образованию, а воспитанию… …Воспитание “нового” человека происходило в строгой изоляции от внешнего мира… Именно это должно было способствовать созданию “новой породы” светских женщин, которые смогут цивилизовать жизнь дворянского общества. Особые условия воспитания в женских институтах, как стали называться училища, устроенные по образцу Воспитательного общества благородных девиц… сформировали оригинальный женский тип. Это показывает само слово “институтка”. Его семантика не исчерпывалась обозначением воспитанницы женского института: слово “институтка” имело и более общий смысл (отсутствовавший у “гимназистки” или “курсистки”), означая любого человека “с чертами поведения и характером воспитанницы подобного заведения (восторженного, наивного, неопытного и т. п.)”. Этот образ вошел в пословицу, породил множество анекдотов и отразился в художественной литературе. Обстоятельства, в которых выработался особый социально-психологический тип “институтки”, его основные особенности и отношение к нему общества заслуживают внимания и объяснения. Если первые “смолянки” воспитывались в гуманной и творческой атмосфере…, то впоследствии возобладали формализм и рутина обычного казённого учреждения. Все воспитание стало сводиться к поддержанию порядка, дисциплины и внешнего благообразия институток. Осн. средством воспитания были наказания, что отдаляло институток от воспитательниц… Воспитание… основывалось “больше на манерах, умении держать себя comme il faut, отвечать вежливо, приседать после выслушания нотации от классной дамы или при вызове учителя, держать корпус всегда прямо, говорить только на иностранных языках”. Однако в отношениях между самими институтками манерность и чопорность институтского этикета сменялись дружеской откровенностью и непосредственностью. Институтской “выправке” противостояло здесь свободное проявление чувств. Это приводило к тому, что обычно сдержанные и даже “конфузливые” на людях институтки иногда могли повести себя совершенно по-детски. В своих воспоминаниях одна из институток ХIХ века называет “глупым институтством” то, что произошло с ней, когда разговор с неизвестным молодым человеком перешел на “институтскую тему” и затронул любимые её предметы: “начала хлопать в ладоши, скакать, хохотать”. “Институтство” вызывало резкую критику и насмешки со стороны окружающих, когда воспитанницы выходили из института… Аффектированная чувствительность отличала выпущенных в свет институток от окружающего общества и осознавалась им как типично институтская черта… Эта черта отражала уровень развития воспитанниц институтов благородных девиц, вступавших во взрослую жизнь с душой и культурными навыками девочки-подростка… Институт строго оберегал младенческую непорочность своих воспитанниц. Она считалась основой высокой нравственности… Мечты о будущем занимали все более существенное место в жизни воспитанниц по мере того, как приближался выпуск из института. Мечтали не столько в одиночку, сколько сообща: вместе с ближайшей подругой или всем отделением перед сном… Овладевая сложным искусством парного хождения (которое служило одним из характерных признаков институтского воспитания), институтки разучивались ходить в одиночку… Отсюда и неизбежность коллективного мечтания вслух. Характерна реакция одного из героев чеховского “Рассказа неизвестного человека” на предложение “мечтать вслух”: “Я в институте не был, не проходил этой науки”. Обращает внимание подчеркнуто праздничный характер жизни, о которой мечтали в институтах. Институтки отталкивались от скучного однообразия порядков и суровой дисциплины институтской жизни: будущее должно было быть полной противоположностью окружавшей их действительности. Определенную роль играл и опыт общения с внешним миром, будь то встречи с нарядно одетыми людьми во время воскресных свиданий с родственниками или же институтские балы, на которые приглашались воспитанники самых привилегированных учебных заведений. Оттого будущая жизнь казалась беспрерывным праздником. Это порождало драматическую коллизию между институтскими мечтами и реальностью: многим институткам приходилось “прямо с облаков спуститься в самый неказистый мир”, что крайне осложняло и без того трудный процесс адаптации к действительности. Институтки были весьма благосклонно приняты культурной элитой конца ХVIII – начала ХIХ века. Литераторы превозносили новый тип русской светской женщины, хотя и усматривали в нем совершенно разные достоинства: классицисты – серьёзность и образованность, сентименталисты – естественность и непосредственность. Институтка продолжала играть роль идеальной героини и в романтическую эпоху, которая противопоставляла её светскому обществу и миру как образец “высокой простоты и детской откровенности”. Внешний вид институтки, “младенческая непорочность” мыслей и чувств, её отстранённость от мирской прозы жизни – всё это помогало видеть в ней романтический идеал “неземной красавицы”… Одновременно существовал и прямо противоположный взгляд на институтку, в свете которого все благоприобретенные ею манеры, привычки и интересы выглядели “жеманством” и “сентиментальностью”. Он исходил из того, что отсутствовало в институтках. Воспитанницы женских институтов предназначались для духовного преобразования светского быта, и поэтому институт мало готовил их к практ. жизни. Институтки не только ничего не умели, они вообще мало что понимали в практ. жизни… Это вызывало резко негативную реакцию со стороны людей, занятых повседневными делами и заботами. Они считали институток “белоручками”, “набитыми дурами”, “кисейными барышнями” (выражение, восходящее к выпускной форме воспитанниц женских институтов: белые кисейные платья с розовыми кушаками). Вместе с насмешками над “неловкостью” институток распространялись “стереотипные суждения” о них как об “изрядно невежественных существах…”. Институтская наивность стала притчей во языцех. …Сами институтки, чувствовавшие себя “детьми” в непривычном для них взрослом мире, иногда сознательно играли роль “ребенка”, всячески подчеркивая свою детскую наивность… “Выглядеть” институткой зачастую значило: говорить ребячьим голосом, придавая ему специфически-невинный тон, и смотреть девочкой. Однако не следует забывать и о культурном потенциале образа институтки, который возникает в период расцвета дворянской культуры и переживает ее кризис… Лишь зная этот культурный потенциал, можно понять, почему одним из самых типичных институтских сюжетов в русской реалистической лит-ре является история превращения институтки в проститутку. Это – по сути дела, падение ангелов, в виде которых с самого начала и представлялись институтки… Институтки исправляли порочных и возрождали к жизни разочарованных в ней людей, о чем мечтал Чичиков в “Мёртвых душах” и как это происходит в чеховской “Даме с собачкой”. Они воплощали в жизнь основополагающую для нашей культуры идею: очиститься от “скверны” мирской, повседневной жизни и спастись можно только с помощью сверхъестественной, потусторонней силы. Эту силу и олицетворяли “Шиллеровы ангелочки” из институтов благородных девиц. Едва ли этот сокровенный смысл ощущается совр. человеком. Он забылся не столько за давностью лет, сколько под давлением обстоятельств: люди, закрывшие институты благородных девиц, не скрывали своей ненависти и презрения к “кисейным барышням”. Однако им так и не удалось дискредитировать институток. Образ юной институтки вновь воспринимается как характерный тип старого Петербурга и как один из основных культурных символов дореволюц. России» (Белоусов, 2004). Детали быта, одежды. «Ещё в знаменитом Смольном институте (Воспитательном обществе благородных девиц) каждому возрасту было приписано носить свой цвет платья: для воспитанниц 6–9 лет – коричневый (кофейный), 9–12 лет – голубой, 12–15 лет – серый и 15–18 лет – белый. Парадные платья учениц шили из шелка, а в обычные дни девушки носили платья из камлота, выписываемого специально из Англии. Существует предание, что костюмы учениц придумала сама императрица Екатерина II» (Зорченко, 2007, 9).
О середине 1910-х гг.: «Я устроился на пять часов в неделю преподавателем педагогики в Елизаветинском институте… Вызванная ученица выходила ко мне и, приближаясь, в знак приветствия как-то замысловато приседала. Одеты эти почти взрослые девушки были в зеленые платья, на которые почему-то были накинуты пелерины; на ногах грубые, толстые белые чулки и некрасивые, какого-то старого фасона башмаки» (Блонский, [1941] 1971; 100, 102).
О 1918 годе: «Ася встает, проверяет, высохли ли чулки… …Эти белые детские чулки. Белые потому, что институтки иных не носили» (Лойко, 1964, 130–131).