«Отсутствие или крайний недостаток хлеба и вообще продуктов питания как массовое бедствие в результате неурожая, войны и дргуих причин (в отношении страны, края, населённого места и т. п.)» (Словарь, 1954–3, 227).
О 1921 годе в Воронежской губернии: «В 1921 году, в страшный голод, домой насовсем вернулся отец, и семья опять, в поисках лучшей доли, отправилась на юг. Там на руках у [9-летнего] Миши умер от голода младий братик. Оставшиеся в живых Миша с сестрой просили по станицам “Христа ради”. Давали кто пирожок, кто копейку» (Алексютина, 2002, 24).
О первой половине 1920-х гг.: «А хлеб – он был лишь не у многих. / Разруха. Голод. Нищий быт… / У наших кукол тонконогих был непомерный аппетит, / И мы на них ворчали: “Дуры! Чем вас кормить в конце концов?! – / …Лепили детство мы с натуры, / Не зная лучших образцов”» (Татьяничева, 1960, 12).
О сибирской деревне в 1933 г.: «В тридцать третьем году наше село придавило голодом. Замолкли песни…, не стало голубей. Шумные ватаги ребятишек не сыпались на санках с яра… Ослабел я скорее всех. Начал опухать. И ноги, худые мои ноги перестали меня слушаться, ходил я, шатаясь, голова у меня кружилась… Однажды наелись мы мерзлых картошек. С молоком ели картошки, с солью, и вроде бы все довольны остались, но меня начало мутить и полоскало так, что бабушка еле отводилась со мною» (Астафьев, 1989–1, 110, 112, 113).
О 15-летних подростках в сибирском городе в 1943 г.: «Когда мы вышли из магазина, Танька первой полезла в сумку, достала оттуда черную горбушку и жадно надкусила ее. “Еще горячий”,– сообщила она, жуя полным ртом. Я пощупал хлеб, который болтался в моей авоське, привязанной к портфелю. Да, он был еще горячий изнутри, а сверху уже остывал, леденел, потому что на улице стояла лютая стужа. Не утерпев, я тоже извлек хлеб из авоськи, яростно вгрызся в мякоть. “Горячий – он тяжелее,– хмуро сказал я Таньке.– Горячего получается меньше...” Мы были голодны. Мы все время были отчаянно голодны. Нет, ведь нельзя сказать, чтобы мы ничего не ели. Мы ежедневно аккуратно съедали положенный нам по карточкам хлеб. И матери ухитрялись добавить к этому кое-какой приварок: кашу из магары – горького дикого проса, супрытатуй, о котором только и можно сказать, что был он круто посолен, пили кипяток с сахарином. Так что умереть с голоду мы не могли. Это не был жуткий блокадный голод вроде ленинградского. Это был о б ы к н о в е н н ы й голод, унылый голод военной поры. Но нас измучило это вечное недоедание. Каждую минуту, каждое мгновение мы думали только о еде. О чем бы мы ни думали, мы в то же время думали о еде. Мы сидели на уроках, читали книги, кололи дрова, стояли в очередях, а перед глазами маячило одно и то же – кусок хлеба. И, съев этот заветный кусок, мы продолжали мечтать о куске. Даже во сне. Из-за этого, должно быть, мы никак не могли ни на чем сосредоточиться, в ушах непрерывно стоял тихий и легкий звон, а в голову приходили какие-то нелепые и странные мысли» (Рекемчук, 1974).