псевдоним, под которым печаталась Л.А.Чурилова (1875–1937), бывшая актриса Александринского театра. Её наиболее известные книги были посвящены жизни воспитанниц закрытых учебных заведений. Книги Лидии Чарской пользовалась большой популярностью у девочек-подростков как до революции, так и долгое время после неё. Приводим фрагменты статьи Е. Путиловой, исследовательницы жизни и творчества Лидии Чарской: «С начала XX века, на протяжении лет пятнадцати, Л. Чарская – безраздельный кумир девочек. Она пользовалась небывалой, неслыханной популярностью. Детские библиотеки требовали Чарскую в десятки раз больше, чем Тургенева и Толстого. Судя по опросам юных читателей, Чарская стояла на первом месте, а если на втором, то обычно так: “Пушкин и Чарская”, “Гоголь и Чарская”, “Лермонтов и Чарская”. Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, десятки восторженных отзывов – в печать… После Октябрьской революции книги Чарской были изъяты из библиотек, но долгое время ходили по рукам… Детство Лидии Алексеевны Чуриловой, урожденной Вороновой (1875 – 18.3.1937…) прошло в состоятельной семье. Мать её умерла рано… …Отец приводит в дом мачеху… Лида бежит из дома… Девочку вернули назад, отвезли в Петербург и поместили в Павловский институт… Почти сразу после окончания института она вышла замуж за… офицера Бориса Чурилова… Мужу приходится отправиться на службу далеко от Петербурга… …Она… поступает на театрально-драматические курсы в Петербурге… ...По окончании театральных курсов её принимают на единственную женскую вакансию в Императорский театр (бывший Александрийский). Под псевдонимом Л. Чарская она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 годы… …В пору ещё театральных курсов… она… почувствовала неодолимую тягу к сочинительству… Начиная с 1901 года журнал “Задушевное слово” печатал из номера в номер её повести, рассказы, стихи; они выходили и отдельными изданиями: за пятнадцать, примерно, лет работы, она опубликовала чуть ли не восемьдесят книг прозы и стихов. Тираж “Задушевного слова” неслыханно вырос… О жизни Чарской после революции известно очень мало… Лит. деят-сть оборвалась. Если обратиться к сюжетам Чарской, то наиболее излюбленными были у нее как бы два. В основе одного лежал мотив странствий, скитаний героя… …Второй, напротив, изображал жизнь…, замкнутую в одних стенах – закрытого женского учеб. заведения… В институтских повестях Чарской (“Записки институтки”, “Княжна Джаваха”, “Люда Влассовская”, “За что?”, “Белые пелеринки”, “Большой Джон”) девушки падают в обморок, их объятия и поцелуи носят экзальтированный характер… Книги дают глубокое представление о том, как ограничен, как скуден был круг впечатлений девушек. Более чем скромная еда, а подчас и полуголодное существование, грубая одежда, сорок девочек в одном дортуаре… Можно почувствовать, почему с такой отчаянной жаждой одна душа здесь стремилась прилепиться к другой, найти себе опору, друга; понять, почему любая мелочь, нарушавшая монотонное течение времени, перерастала в событие и вызывала неадекватные реакции… Для книг Чарской характерен… конфликт одного ученика с целым классом… …Чарская сумела сказать… о том, чем оборачивается противостояние одной – всем. …Она обрисовала всю жестокость класса, всю изощренность и изобретательность его в травле девочки, которая не захотела отступить от своих убеждений. Но вместе с этим она показала и способность того же класса истово просить прощения, горячо признать свою вину. В повестях Чарской почти всегда счастливый конец. Однако ее герои приходят к нему не просто: счастливому концу всегда предшествует путь испытаний.… В её книгах взрослые и дети не только горячо любят друг друга, но и говорят об этом пылкими словами, выражают это импульсивно, безоглядно. Они дают друг другу нежные имена, не скупятся на ласковые слова, на поцелуи и объятья. В повестях Чарской плачут и рыдают, бросаются на шею, покрывают руки поцелуями, проливают слезы счастья… …В её книгах можно увидеть следы жуткой торопливости, бесконечные повторы, одни и те же схемы, немыслимые погрешности в языке… И вместе с тем возникают вопросы: что же такое заключалось в этих сочинениях…, если ответом на них были горячие огромные письмаисповеди…, если родители благодарили Чарскую… за добрые примеры отношений между детьми и родителями, за то, что в каждом герое, и плохом и хорошем, с одинаковой любовью она отыскивала человеческое? Не голод ли на произведения, которые заставляют плакать и вызывают душевное волнение, вынуждает девочек, учениц современных столичных школ, украдкой переписывать “пожелтевшие, приторные до сентиментальности страницы повести Чарской”?» (Путилова, 1989, 31–35). Из статьи 1912 года: «… Маленькая девочка Лёля… заявила в печати: “Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л.А. Чарскую”. А девочка Ляля подхватила: “У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская”. “Своими любимыми писателями я считаю: Лермонтова, Гоголя и Чарскую”. Эти отзывы я прочитал в детском журнале “Задушевное слово”, где издавна принято печатать переписку детей… Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею…“Желаю иметь её портрет, – тоскует где-то под Минском девочка Лола Андресюк. “Я выписала себе её карточку и повесила в рамке над моим письменным столом”, – блаженствует в каких-то Гвоздках девочка Вера Малинина. И нельзя без волнения читать, как в городе Вознесенске шестеро таких девочек, все третьеклассницы, копят, собирают копейки и гривенники, отказывают себе во всем, чтобы сообща купить новую книгу обожаемой Лидии Алексеевны… Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчёту одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения: Чарской – 790 раз, Жюля Верна – 232 раза… Сейчас передо мною триста сорок шесть детских писем о различных прочитанных книгах, из них двести восемьдесят два письма (то есть больше восьмидесяти процентов) посвящено восхвалению Чарской (Чуковский, [1912], 1969–6, 150–152). Из статьи 1912 г.: «Чарская является воспитательницей душ и сердец совр. поколения девочек всех возрастов… Под влиянием Чарской у огр. больш-ва девочек складываются девические мечты, сладкие грёзы о том неизвестном, жутком и манящем будущем, которое их ожидает в самостоятельной жизни… В восьми женских гимназиях, в I, II, III и IV классах, воспитанницы в сочинении, заданном на тему “Любимая книга”, почти единогласно указали на произведения Чарской… Такой же рез. дал опрос девочек в большинстве учеб. заведений, где только дана возможность девочкам знакомиться с произв-ми этой писательницы… По свидетельству многих воспитательниц, дети, раньше равнодушно относившиеся к книгам, неохотно читавшие, с появлением книг Чарской резко изменили своё отношение к книгам, стали зачитываться сначала её повестями, перенося затем свою любовь к чтению и на произв-ия других авторов, более серьёзных, на классиков: Чарская научила их читать… Книги Чарской перечитываются по нескольку раз… Огромное кол-во [родителей] считает… произв-ия [Чарской] высокополезными, желательными в дет. библиотеках. … Речь идёт не о какой-нибудь случайной группе детей, а о детях самых разл. слоев обва, в разных концах России, и притом, детях уже неск. поколений…» (Фриденберг, 1913, 4, 8–9, 11, 13, 18). Из учебного пособия по детской литературе 1953 года: «Большим злом в русской дет. лит-ре кануна Великой Октябрьской социалист. революции были реакционные произв-я Л. Чарской. Увлекающие миром тайн образы княжны Джавахи, Лесовички, Люды Власовской шли к сердцу детского читателя широким потоком. “Т-во М.О. Вольф”, издававшее книги Л. Чарской, требовало, чтобы в каждой детской книге был изображён царь или высокий по тому времени сановник. “Сестра Марина”, “Желанный царь”, “Светлый воин”, “Люда Власовская” – вот повести Л. Чарской, отвечающие этим требованиям» (Гречишникова, 1953, 82). «На рубеже ХІХ–ХХ вв. в России большой популярностью у юных читателей (и особенно у читательниц) пользовались книги Л. Чарской, К. Лукашевич и др. Жалостливо-сентиментальные, они… спекулировали на гуманных чувствах читателей» (ПЭ, 1965–2, 642). «Детскую литературу делали в то время не Антон Чехов, не Короленко, не Куприн, не Мамин-Сибиряк, а Чарская, Клавдия Лукашевич и множество безымянных ремесленников» (Маршак, [1933] 1971–7).
О нач. 1910-х гг.: «В первом же году класс разделился на группы… Группа “великовозрастных”… они уже интересовались гимназистами-кавалерами, запоем читали Чарскую, считали, что лучше этих романов нет не свете… Третья группа…, её в большинстве составляли купеческие дочки. Они тоже читали Чарскую, но кавалерами интересовались мало…» (Шереметьева, [1946], 1982, 84–85).
О гимназии в губернском уральском городе в середине 1910-х гг.: «На парту к Ирине упала туго сложенная бумажка. Ирина развернула записку. “Новенькая! У тебя есть Чарская? Принеси почитать. Отвечай. Люба Насонова”… “Я не могла оторваться от книг, и Мика предложила мне брать у нее читать… У неё вся Чарская. Это интересные книжки, но только все про богатых девочек, про институток, а как живут другие, вот такие, как я? Почему о них не пишут?“» (Филиппова, 1938; 26, 94).
О повести «Дикарь» Л. Чарской, опубликованной в 1916 году в журнале «Задушевное слово»…: «[Ребята] …вывозят из занятого немцами города русское семейство. …[Боевые члены] “Зоркой дружины”… работают под нем. офицеров. А ещё страницей позже, опять-таки в костюмах нем. военных, выпытывают у простодушных собеседников… секретные военные сведения и “дрожат от охватившего их внутреннего смеха”. А юные читатели “Задушевного слова”, где печатается очередная “военная” повесть Лидии Чарской, дрожат от возбуждения. И в самом деле, что-что, а это она умеет – заставить глотать страницы, ежеминутно окунаясь с головой в водоворот увлекательнейших приключений. И нагнать страху тоже умеет: вот Дима Стоградский, опознанный немцем, уже поставлен к стенке, сейчас выстрел – и герой погибнет… Но… [Чарская] никогда не обойдется со своими героями так безжалостно. В самом деле: в последний момент какие-то взъерошенные ребята с истошным криком: “Казаки!” – бросаются к немцам, и те сломя голову бегут, позабыв о казни. Друзья и на этот раз не подкачали!.. …В повести “Дикарь”… герои Чарской не просто бесстрашные смельчаки – они… верные подданные русского престола, всеми помыслами которых движет желание послужить “царю и отечеству”...» (Лупанова, 1969, 42–43). Писатель Л. Пантелеев о 1910-х и послереволюционных годах: «Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, моё горячее детское увлечение этой писательницей. В повести Лёнька читает Диккенса, Твена… Всех этих авторов читал в этом возрасте и я. Но несколько раньше познакомился я с Андерсеном… А год-два спустя [в середине 1910-х гг.] ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны. Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская – это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора “Княжны Джавахи”, так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской – и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я… раздобыл через знакомых школьниц какой-то роман Л.Чарской и сел его перечитывать… Я просто не узнал Чарскую… – так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне. Это не просто громкие слова, это истинная правда… И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжёлые слова, эти оскорбительно не порусски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и “Княжна Джаваха”, и “Мой первый товарищ”, и “Газават”, и “Щелчок”, и “Вторая Нина”?.. Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л.Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая – о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых… Лет шесть-семь назад… разговорился я с одной известной… московской писательницей. Человек… большого вкуса… Давняя почитательница Ахматовой и Пастернака, сама большой мастер, превосходный стилист. И вот эта женщина призналась мне, что с детских лет любит Чарскую, до сих пор наизусть помнит целые страницы из "Второй Нины"…» (Пантелеев, [1979] 1984–3).
О девочке 8–13 лет в 1915–1920 гг.: «Детство я провела… в Алексине Тульской области… …Я имела свободный доступ… [к великолепной библиотеке у начальника станции]… …На краю оврага… было прочитано столько книг, пролито столько слёз над судьбами любимых героев; Пушкин и Станюкович, Майн Рид, Жюль Верн, Бичер Стоу, Войнич и Джованьоли, Гоголь и Лесков и, конечно, Чарская – кто из девочек нашего поколения не увлекался ею. Все это, несмотря на голодные зимы и весны… делало детство счастливым» (Воскресенская, 1978, 90).
О 1910-х – 1930-х гг.: «…Многие “детские литераторы” начала XX века довольно хорошо умели потрафлять специфически возрастным требованиям ребенка. Не случайно такую невероятную славу приобрела на поприще детской литературы безвестная актриса Александрийского театра Лидия Чурилова, принявшая звучный псевдоним Чарской… …Прав… В. Шкловский…: “Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений”. Талант Чарской, думается мне, был талантом отличного психолога, великолепно уяснившего себе, чего хочет ребенок от книги. Понимание тяги детства ко всему необыкновенному, непостижимому, таинственному – будь это событие, явление или душа человеческая; умение создавать пусть искусственные, надуманные (ребенку ли в этом разобраться!), но безусловно остро драматические коллизии, доводя до предела накал страстей; совершенное владение техникой головокружительного приключенчества, – всё это не могло не найти отклика в неискушенном сердце юного читателя. Кто знает: не попадись в свое время полунищая актриса в хищные лапы такого “идейного руководителя”, как “Товарищество Вольф”, может, стало бы в молодой советской детской литературе на одного способного автора больше. Но что есть, то есть. Чарская не смогла стать в ряды советских детских писателей, но зато сделалась их опасной конкуренткой. Ведь не секрет, что еще в 1930-х годах ходили по рукам школьников затрепанные “Люды Власовские” и “Княжны Джавахи”, уводя читателей в мир вымышленных приключений и призрачных фантомов, мелодраматических злодеев и благородных аристократов, истерических “обожании” и любовных томлений... Чарская, конечно, случай особый. Ни Лукашевич, ни Шведер, ни Кордо-Сысоевой и т. п. советские дети (за редким исключением) уже не читали» (Лупанова, 1969, 30–32).
О начале 1930-х гг.: «…“Убить” Чарскую, несмотря на её мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье [“О читателях Чарской”] писательница Е. Я. Данько [Журнал “Звезда”, 1934, № 3], жить в детской среде, хотя и на подпольном положении» (Маршак, 1971–6; 198, 627).
О начале 1930-х гг.: «…Бывают такие случаи. Ребята собирают деньги, ходят по букинистам и подбирают себе коллекции любимых "приключений". За это удовольствие они платят очень дорого… В эту пёструю коллекцию иногда по недоразумению попадает… Майн Рид, но зато здесь же пристраивается и Лидия Чарская, которая до сих пор еще вызывает в нашей школе ожесточенные дискуссии, разделяя надвое целый класс: 9 – за Чарскую, 13 – против. “Мне нравятся книги писателя Чарской, потому что она описывает грустно и всегда про детей...” Так пишет Горькому какая-то меланхолическая читательница, не пожелавшая открыть свое имя. Письмо это отличается от других писем и грустным тоном, и редким однолюбием. Только один автор владеет сердцем этой читательницы – Лидия Чарская… Другие ребята не столь исключительны в своих симпатиях. Они тоже упоминают иногда Чарскую, но любят ее, так сказать, “по совместительству”, рядом с Буссенаром и Бляхиным. И любят не за грусть, а наоборот – за удаль, за горцев, за сверкающие шашки и вороных коней! Эти читатели верны Чарской только до тех пор, пока им не посчастливилось набрести на другого удалого писателя, который выдумает героя… похрабрее княжны Джавахи. Таким героем оказался остроумовский “МакарСледопыт”…» (Маршак, 1971–7, 334–335).
О Ленинграде 1930-х гг.: «…Ходили по рукам старые, затрёпанные романы Лидии Чарской вроде трогательных “За что?” или “Княжна Джаваха”. Не представляю, можно ли их ныне читать, но тогда доброе и благородное начало, заложенное в них, казалось написанным вполне художественно. По крайней мере, по нашим ребячьим понятиям. Книги ведь тоже выходят из моды, как вещи, и некоторые книги стареют вместе с вещами быстро и необратимо» (Гранин, 1990–5, 476). Из статьи 1934 г.: «Надо, чтобы была создана критич. лит-ра для ребенка, написанная самым простым языком, понятным для ребят. Тогда, если ребенок увидит, что не учитель ему говорит: “Не смей читать Чарскую”, а сам прочитает об этот и поймет, что Чарская плоха, она потеряет для него интерес. Мы Чарскую слишком рекламируем тем, что запрещаем её. Держать в библиотеке ни к чему, конечно, но надо, чтобы у ребят у самих выработалось презрительное отношение к Чарской» (Крупская, 1954, 68–69).
О нач. 1950-х гг.: «Любимые в прошлом книги – Чарской, Олькот, Бернет и другие – уже не вспоминаются нашими юными читателями» (Дубровина, 1952, 46). Лит: Белоусов, 2007.