ПОЧТА

коммуникативная игра подростков на школьных вечерах.
О шк. вечере в 1944 г.: «Радиола источала сладкие мотивы, но никто долго не решался первым выйти на середину. Наконец две пары закружились – девчонки с девчонками. Тогда и ребята решились отделиться от стен. И вскоре весь спортзал заполнился вальсирующими… Несколько ребят с приколотой на груди бумажкой “Почтальон” разносили по залу записочки. Я тоже получил от кого-то: “Чайльд Гарольд, почему вы не танцуете?” Польщенный неожиданным вниманием, я сделал многозначительно-равнодушный вид, но тут же мне сунули в руку вторую: “Вы невоспитанная Фекла”. Почему “Фекла”? – удивился я про себя…» (Сиснев, 1970, 86).
О праздничном вечере старшеклассников в женской школе в 1944–1945 гг.: «По коридору ходили гости – мальчики из мужской соседней школы… [Анка] удивилась смущению Гали и подбежала к ней. “Что же вы оба без номеров? – сказала она. – Мы уже начали играть в почту, а у вас ещё ничего нет”. И она булавкой приколола к груди Вани белую бумажку с номером, а Гале приколола другую… И Анка со смехом побежала дальше, размахивая своей почтовой сумочкой, сделанной из картона… Анка оглядывается вокруг и видит Ваню и Галю. Они входят в зал и начинают танцевать. И белые билетики с номерами, пристёгнутыми к их груди, кажутся сейчас Анке двумя маленькими тайнами которые надо ещё разгадать» (Фраерман, [1946] 1967; 294, 296–297).
О праздничном вечере в женской школе в конце 1940х – начале 1950-х гг.: «Около лестницы из парт был устроен киоск с тремя окошечками под общим названием “Почтовое отделение”. Над окошечками надписи: “Отдел справки”, “Отдел отправки”, “Отдел доставки”. Почта уже работала, и около первого окна толпились гости за номерами. У костюмированных номерки были уже приколоты…» (Матвеев, [1947–1953] 1956, 306–397).
О бале в суворовском училище в 1950 г.: «Вскоре музыка замолкает. “Летучая почта! Кто хочет играть в почту? Берите номера!” Игорю дают номер “семьдесят три”… Неудобно, когда играешь в почту и ни от кого не получаешь писем. “Номер семьдесят три!” – кричит “почтальон”. Игорь берёт записку и, волнуясь, развёртывает её. “Что вы едите за завтраком? У вас лицо красное, как спелый помидор”… “Номер семьдесят три” – снова раздаётся возглас. Игорь берёт записку, не проявляя ни малейшей радости. “Вами интересуется одна девочка”…“Номер семьдесят три!” Игорь едва разбирает маленькую записочку: “Я жду, что вы пригласите меня на вальс. Маня”. Щёки Игоря пылают. Он ищет девочку взглядом и не видит, как хохочет… Саня Мороз» (Багмут, 1961, 117–118).
О новогоднем вечере в дек. 1946 г.: «Бом – хриплым басом приветствуют новый, 1947 год старинные часы… В это время с шумом открылась дверь, и в кабинет влетел запыхавшийся Боря Чернилин, по прозвищу Непроливашка… По виду ему было лет четырнадцать, тогда как в действительности шел семнадцатый год. “Номер 10? Номер 46?” – выкрикнул Боря. “У меня!” – в волнении воскликнула Стася, вскакивая и пытаясь выхватить из рук Чернилина записку. “Подожди! – ответил он со смехом, поднимаясь на носки и вскидывая высоко над головой руку с бумажкой, потому что Стася была выше его и могла выхватить записку. – Подожди, продолжал он, рассматривая картонный номерок, приколотый булавкой на груди Стаси, серыми, всегда как будто сонными глазами. – Ну, теперь возьми”. – Он отдал письмо. Стася схватила его и сжала в кулаке. “Читай вслух, – сказал Непроливашка, – и цени, что я в полумраке безлюдной лестницы не установил цензуру”. “Ишь ты, хитрый какой!” – недоверчиво усмехнулась Стася, комкая письмо… Вслед за ней в кабинет шумно влетел Чернилин. “№ 10 раз, № 10 два, три, четыре, пять, шесть...” – Он подал ворох писем Стасе… Стася спустилась вниз и передавала Непроливашке шесть писем с ответами. Она соглашалась идти вместе домой и с номером четвертым, и с двадцать девятым, и с тридцать восьмым, и сорок первым, и с номером седьмым… Мальчики, игравшие в почту под номерами 4, 29, 38, 41 и 7, сопровождали Стасю» (Кузнецова, 1983–2; 317–318, 320).
О 1940-х – 1950-х гг.: «[Учителю] вспомнилось, как он, лопоухий, маленький мальчик, катался по этим самым перилам. А потом на выпускном вечере он стоял вот здесь же с одноклассницей Симочкой. На её черных… волосах повисла завитушка серпантина. А на груди скромного белого платьица была приколота бумажка с номером “13”. Шла игра в почту. И так просто было Николаю написать ей тогда… Но он не осмелился тогда написать…» (Кузнецова, [1976] 1985, 107).
О Свердловске в нач. 1950-х гг.: «…Зимой, в особенно морозные вечера, дети собирались в общей кухне…, играли в карты, в фанты, а в эту зиму вошла в моду неизвестно кем принесенная игра в почту. Все вооружались бумагой, карандашами, рассаживались по разным углам. Кто-нибудь выбирался почтальоном. Именно в эти вечера мальчик с удивлением отметил, что не он один охмурен “чувствами”, что между всеми почти мальчишками и девчонками возникли сложные отношения приязни и неприязни, “любви” и почти все – без взаимности. Почта была удачной находкой. На бумаге оказывалось возможным написать то, что вслух не выговаривалось. Игру, возможно, …принесла рыжая [приезжая девочка]. Вообще, видно было, что у неё уже есть опыт, что-то от старших девочек сквозило в ее лукавых взглядах и гримасках, когда она предлагала всем дать торжественное обещание не перехватывать и не читать чужих писем. Записка складывалась в тугой квадратик, сверху надписывалось имя адресата. Интересно было писать, ещё интереснее – получать письма. В тот вечер он получил письмо от Л. – так было подписано, и он знал, кто это. В письме содержались глупости, почерпнутые из альбомов… Он с удовольствием ответил ей в той же манере незыблемых альбомных образов. Нечто про цветок, который мнил себя розой, а оказался репейником. Здесь был намек на вздорность Л. и на колючесть ее характера. Между тем сам он… решил написать рыжей девочке и признаться в… Ф-фу. Даже про себя было тягостно произносить это сладкое взрослое слово. Множество вариантов привело наконец любовное письмо к довольно любопытному виду. От всего первоначального вихря ошеломляющих по смелости признаний… осталась надутая от важности и по сути весьма трусливая фраза: “Хочу задать тебе серьезный вопрос, ответишь ли на него откровенно?” Он, разумеется, не подписался, в этом было все дело. Если она и сама не догадается, кто жаждет задать ей серьезный вопрос, тогда и говорить не о чем. Правда, когда он уже передал туго сложенный квадратик в руки почтальона, он подумал, что, возможно, тут есть конкуренты и она станет сомневаться, кто из них написал. Но она не сомневалась. Он следил, как ей вручают письмо, как она разворачивает бумажку, прочитывает. Прочитала, исподлобья сверкнула зелёными глазами: кто писал? На нем её взгляд задержался. Она рассмеялась, достала чистый листок и начала составлять ответ. Она вся ушла в это занятие, что-то обдумывала… Она писала так много. Очень много! Она останавливалась, грызла карандаш, застывала с невидящим взором и, спохватившись, что-то там перечеркивала, что-то надписывала. Наконец сложила “секретку” и подозвала почтальона… Но рыжая вдруг рассмеялась и, раздумав отдавать письмо почтальону, разорвала его, обрывки смяла в кулачке, прошла через кухню и бросила их за припертый к стене ларь. Вслед за тем она громко объявила, что требует от всех участников почты, чтобы они подписывались, ибо она не шпион, чтобы угадывать почерки. “Я получила три письма, и все неподписанные! – Она потрясла в воздухе смятыми бумажками. – Даже не знаю, от девочек или от мальчиков!“ Девочки смотрели на нее с нескрываемой завистью; вероятно, у них не было подобных волнующих анонимок, а они очень хотели бы их иметь» (Дробиз, 2004).
О середине 1950-х гг.: «…Девочке боязно идти на вечер, потому что опять “почта” принесёт два десятка издевательских записок» (Жуховицкий, 1963, 6).
О шк. вечере в середине 1950-х гг.: «Подошел, прихрамывая, улыбающийся Левушка, на пиджаке белел бумажный ромбик с цифрой для игры в почту» (Рощин, 2002, 83). См. также: «Почта амура».