Обожание

преувеличенно-восторженная сентиментальная влюбленность, сильное любовное преклонение. Обожание более старших воспитанниц и мужчин-преподавателей было распространено в институтах благородных девиц.
О 1880-х гг.: «…Каждого учителя у институток было принято “обожать”. Это обожание выражалось очень оригинально. Вензель “обожаемого” вырезывался на крышке пюпитра, или выцарапывался булавкой на руке, или писался на окнах, дверях, на ночных столиках. “Обожательница” покупала хорошенькую вставочку для его урока, делала собственноручно essuie-plume (вытиральник для перьев) с каким-н. цветком и обертывала мелок кусочком розового клякспапира, завязывая его бантом из широкой ленты. Когда в институте бывали лит.-муз. вечера, обожательница подносила обожаемому учителю программу вечера на изящном листе бумаги самых нежных цветов. В Светлую Христову заутреню ею же подавалась восковая свеча в изящной подстановке и также с неизменным бантом. Иногда неск. человек зараз обожали одного учителя. В таких случаях они разделялись по дням и каждая имела свой день в неделю, как бы дежурство: в этот день она должна была заботиться о своем кумире. Бывало и так, что никто не хотел обожать какого-нибудь уж слишком неинтересного или слишком злого учителя, – тогда его разыгрывали в лотерею и получившая билетик с злополучным именем должна была поневоле принять учителя на свое попечение и стать его ревностной поклонницей. Учителя знали, разумеется, об этой моде институток и от души смеялись над нею. Так, Вацель, получая неудовлетворительные ответы от обожавшей его одно время Бельской, говорил с печальным комизмом в голосе: “Эх вы, синьорина прекрасная! И когда только вы свои уши в руки возьмете да слушать меня на уроках будете, а еще обожаете! Хороша, нечего сказать!” “И вовсе я вас теперь больше не обожаю, – “отрезывала” Бельская, – вы всё путаете, Григорий Григорьевич, сколько раз я вам говорила: не я... а Хованская... Я ей передала вас с тех пор, как вы мне нуль поставили”. “Ах, извините, пожалуйста! – комически раскланивался Вацель. – Так, значит, уж передали? Ловко же вы мною распоряжаетесь, девицы!”» (Чарская, [1904] 1993, 177–178).
О конце ХIХ века: «Ходили туда до “спуска газа” и парочки “коридорных союзов”, то есть старших воспитанниц вторых-первых классов с их “обожательницами” из средних отделений. Обожание всё ещё было в большом ходу в институтских стенах. Младшие бегали за старшими, кричали им вслед: “душка, ангел, прелесть, божественная” и по двадцати раз в день подбегали пожелать доброго утра. Средние же воспитанницы считали для себя позором “обожать” старших. Они “союзничали” с ними, то есть клялись им в вечной дружбе, писали им стихи в альбомы, выцарапывали булавкой вензеля старших, а старшие – средних на руке, повыше кисти, а главное, устраивали с ними свидания, несмотря на строгое запрещение начальства, и в коридорах, и на церковной паперти…» (Чарская, 1906, 266–267).
Об институте благородных девиц в Вильнюсе в 1890-х гг.: «“Послушай... – подходит ко мне Люда. – Ты – Шура, да?..” “У нас к тебе просьба! – перебивает ее Аня. – Понимаешь, мы пансионерки, мы живем здесь, в институте, всегда. И у нас очень мало окурков!” “Вот ты живешь дома – собирай для нас окурки, а?”… “Вы курите?” – спрашиваю… “Нет, мы с Людой не курим, – снисходительно улыбается Аня. – Мы для Антона окурки собираем”. “Потому что мы его обожаем! – торжественно заявляет Люда. – Он – дуся, дивный, правда?” Я молчу. Антон не кажется мне ни “дусей”, ни “дивным”. Просто… старик… “И еще мы хотели просить тебя... – вспоминает Аня. – Кто живет дома, у того всегда много цветных тесемок от конфетных коробок. А у нас здесь, в институте, откуда возьмешь тесемки? Мы сегодня перевязали окурки для Антона, – видела, какой красивенький пакетик получился? И, представь, последняя ленточка! Больше у нас ни одной нет”. “Приноси нам, Шура, окурки и конфетные тесемочки!” “И, смотри, никому ни слова! То есть девочкам – ничего, можно. А синявкам ни-ни!” Я не успеваю ответить, потому что в класс вливается большая группа девочек… …Люда и Аня… говорят мне…: “Так мы будем ждать. Да? Принесешь?” И убегают. “Это что же ты им принести должна?” – строго допытывается у меня Меля. “ Да так... Глупости...” – мямлю я. “Ох, знаю! – И Меля всплескивает руками. – Они ведь Антона, истопника, обожают! Наверно, пристали к тебе, чтобы ты из дома окурки носила?.. ” “А, кстати, вдруг соображает Меля. – Надо и вам кого-нибудь обожать! Кого вы, пичюжьки, обожать будете?” “ Я – никого! – спокойно отзывается Лида. – Моя мама училась в Петербурге, в Смольном институте, она мне про это обожание рассказывала... Глупости все!”… В эту минуту в класс вбегает Оля Владимирова… …Она вбежала в класс, поспешно выложила всё из сумки в ящик своей парты и почти бегом направляется обратно к двери в коридор. “Владимирова! – окликает её Меля. – Ты – обожать, да?” “Да!” – отвечает Оля, стоя уже в дверях класса. “А кого?” – продолжает допытываться Меля. “Хныкину, пятиклассницу. Ох, медамочки, какая она дуся!” – восторженно объясняет Оля. – Её Лялей звать – ну, и вправду такая лялечка, такая прелесть! А Катя Мышкина обожает её подругу, Талю Фрей, – мы с Мышкиной за ними ходим...” – И Оля убегает в коридор. “Пойдем, пичюжьки!” – зовёт нас Меля. – Надо вам посмотреть, как это делается. Мы выходим в коридор, идем до того места, где он поворачивает направо – около директорского стола, – и Меля… показывает нам…: “[Вот они!]” Идут по коридору под руку две девочки… “Хныкина и Фрей!” – объясняет нам Меля… – А за ними – наши дурынды... В самом деле, за Хныкиной и Фрей идут, тоже под ручку, Оля Владимирова и Катя Мышкина. Они идут шаг в шаг, неотступно, за своими обожаемыми, не сводя восторженных глаз с их затылков. “Это они так каждый день ходят?” – удивляется Варя Забелина. “Каждый день и на всех переменах: на маленьких и на больших... Ничего не поделаешь, обожают!” И вы выбирайте себе каждая кого-нибудь из старшеклассниц – и обожайте!” …Обожательницам не до еды; сразу, как прозвонят на перемену, они мчатся сломя голову к тем классам, где учатся их обожаемые. А потом ходят за ними. Ходить вовсе не так просто. Надо это делать внимательно: обожаемые остановились и обожательницы тоже останавливаются. Надо ходить скромно, не лезть на глаза, ничего не говорить, но смотреть зорко: если у обожаемой упала книга, или платочек, или еще чтонибудь, надо молниеносно поднять и, застенчиво потупив глаза, подать… “Шаг в шаг, шаг в шаг!” – объясняет Меля. – Зашли обожаемые зачем-нибудь в свой класс, – стойте под дверью их класса и ждите, когда они опять выйдут. Зашли они в уборную, – и вы в уборную!..” … “А потом, – говорит Меля сурово, – надо ведь еще подарки делать! Цветочки, картинки, конфетки, – а ну их к богу!..” …Вообще, в описании Мели, обожание – вещь не веселая, и нас это не прельщает. “Вот учителей обожать легче! – продолжает Меля. – Это все делают...” Ходить за учителем, который твой обожаемый, не надо. А если, например, сейчас будет урок твоего обожаемого учителя, – ты навязываешь ему ленточку на карандаш или на ручку, которые у него на столе лежат. И еще ты должна везде про него говорить: “Ах, ах, какой дивный дуся мой Федор Никитич Круглов!“» (Бруштейн, [1958], 1964, 299–302).
О Харьковском институте благородных девиц в 1916– 1917 гг. и о советской школе: «Специфической особенностью институтского быта считается “обожание”. Е.Н. Водовозова изображает обожание как явление уродливое, нелепое, смешное, искусственное и вместе с тем широко распространенное в институтской среде. В мое время в нашем институте “обожание” было явлением совсем незаметным. Я бы даже сказала: “Его не было”. Но я “обожала”… [Мурочке Вольской] было 17 лет, мне 11. Мне она казалась существом высшим, отрешённым от всего пошлого, низменного и даже обыденного… Однажды она шла по классному коридору с подругой, а я на некотором расстоянии шла с Женей Лобовой сзади. Я сделала шаг-два вперёд, взяла кончик Мурочкиной косы и поцеловала его… Я не помню, чтобы я думала о Мурочке, когда я её не видела. Но она жила в моей душе как нечто светлое, прекрасное, возвышенное, одухотворяющее и обогащающее моё существование. Внешне моё “обожание” выражалось в том, что в день своих именин я ставила на стол её класса кусок торта с надписью “Мурочке Вольской от Тани Морозовой”, а в день её рождения или именин я просила маму купить торт или цветы и прямо через швейцара отправить Мурочке от моего имени… таковы были доступные мне, очень скромные и кажется, совершенно невинные проявления моего обожания... Я убеждена, что “обожание” имеет место в среде любого учеб. заведения. В институте оно усиливалось замкнутостью жизни и бедностью серьезных внешних впечатлений. По опыту собственной восьмилетней работы в средней школе знаю, что и советскую школу не миновала влюбленность юных в старших, трогающих молодое воображение, несущих в себе зерно прекрасного или кажущихся воплощением идеала» (Морозова, [1994] 2001, 452–253) Об обожании ученицами учительниц: «В 1943–45 годах школы были с раздельным обучением. Это было очень скучно. Девочкам без мальчиков было очень скучно, и приходилось всячески изощряться, чтобы ломать эту скучищу. Происходили и совсем нелепые вещи. На педсовете обсуждали поведение молодой учительницы Данилиной, которая позволила себя “обожать” ученицам. Одна из них… не только “обожала” Инну Дмитриевну Данилину, но и получила от неё на день рождения флакон духов с надписью: “Хочу, чтоб мой пушистый был душистый”. Все наши учителя возмущались “антипедагогич. деят-стью” Данилиной… И на педсовете решили, что Данилиной надо уйти из школы… И она ушла… Девчонки “обожали” учительниц. Мужчин-учителей почти не было… А мальчики были в другой школе. Конечно, и в них влюблялись, но это был уже криминал. У меня тоже были такие “обожательницы”. С одной из них мы и сейчас друзья... Когда она кончала 10 класс, я была ещё старшей пионервожатой, а она секретарь комитета комсомола. Разница в возрасте у нас была всего 6 лет» (Кротова,[1996]).