АЛЬБОМ девичий

Найдено 1 определение
АЛЬБОМ девичий
тетрадь (обычно с большим количеством листов – более 24–36), в которой девочка 10–15 лет делает записи и предлагает делать записи другим. Русский девичий альбом ведет свое начало, повидимому, от русского домашнего альбома. Последний возникает во второй половине XVIII века, а уже к 1800– 1810 гг. «складывается целая альбомная культура, ее специфическая изобразительная символика и устойчивый лит. репертуар, включавший в себя дружеские послания, мадригалы, попул. романсы, моралистич. изречения и разнообразные прозаические выписки» (Ханютин, 1989, 197). В первой половине XIX века происходит разделение альбомной культуры на два «уровня». Первый «поток» – элитарный литературный альбом. Хотя к 1850-м годам интерес к «элитарному» лит. альбому падает (Ханютин, 1989, 198), все же сам феномен такого альбома сохраняется вплоть до ХХ века: достаточно упомянуть знаменитый альбом К.И. Чуковского «Чукоккала». Второй «поток» – альбом как феномен массовой дворянской культуры. Вероятно, количественно преобладающей разновидностью такого альбома становится альбом девицы. Вот как описывает его П.Л. Яковлев: «В 8-ку. Переплет обернут веленевою бумажкою. На первом листке советы от матери, – стихи французские, английские, итальянские; выписки из Жуковского, много рисунков карандашом. Травки и сушеные цветы между листами» (Цит. по: Лотман, 1980, 242). Описание альбома живущей в провинции дворянской девушки – начала ХІХ века – содержится в XXVIII-XXIX строфах 4-й главы «Евгения Онегина» А.С. Пушкина: «Конечно, вы не раз видали / Уездной барышни альбом, / Что все подружки измарали / С конца, с начала и кругом… / Тут непременно вы найдете / Два сердца, факел и цветки; / Тут верно клятвы вы прочтете / В любви до гробовой доски…». На уровне «массовых» альбомов к середине XIX века «сохраняются безыскусность, дилетантизм, домашний тон, характерный для ранних образчиков жанра» Автор данной характеристики, А. Ханютин, в следующем отрывке, с одной стороны, излагает предположительный путь эволюции массовой альбомной культуры в XIX – начале XX вв., а с другой стороны, справедливо указывает на полную неизученность данного феномена: «Изменение общественного вкуса минует страницы массового альбома. Здесь идет своя медленная эволюция, связанная с проникновением альбома в культурную жизнь социальных групп более низкого ранга. О том, как протекает эта эволюция, как менялся в это время репертуар альбома, мы почти ничего не знаем. Можно предположить, что важную роль в распространении альбома сыграли женские и отчасти мужские учебные заведения. Еще в 1820–1830-е годы пансионерские альбомы составляли наиболее распространенный и наиболее типичный вид массового альбома. Пансионы, женские гимназии, курсы, бывшие (особенно в конце XIX столетия) местом сословного смешения, видимо, и стали основным каналом трансляции альбомной традиции от привилегированных социальных слоев к слоям с более низким социальным и культурным статусом» (Ханютин, 1989, 198–199). Об альбомах воспитанниц институтов благородных девиц некоторое представление можно составить по лит. произв-ям. Так, в повести М.Н. Воскресенского «Сердце женщины» (1842 г.) приводится запись в институтском альбоме: «На последнем я листочке / Напишу четыре строчки / В знак дружества моего / Ах, не вырвите его!» (Цит. по: Белоусов, 1992, 132). Другое свидетельство о внешнем виде и содержании институтских альбомов содержится в повести А. Бруштейн «Дорога уходит в даль…» в которой, в частности, описывается вильнюсский женский институт 1890-х годов: «Сейчас все девочки очень увлечены писанием друг другу стихов в альбом… У всех девочек есть альбомчики – бархатные, кожаные, всякие. В углу каждой страницы наклеены картинки. Есть альбомчик и у меня – синенький, славненький, но полный… стихотворной дребедени, вписанной руками моих одноклассниц… Нас… подруги особенно осаждают просьбами написать им что-нибудь в альбом: мы знаем много стихов, – правда, все больше неальбомных. Мы часто и пишем стихотворения, не предназначенные авторами для альбомов, но красивые, хорошие стихи. И хозяйки альбомов обычно очень этим довольны» (Бруштейн, 1963, 345–346). Это всё, пожалуй, что известно на сегодня об альбомах институток. Вот еще одно описание гимназического альбома начала ХХ века: «Подруги перечитывали старенький гимназический альбом в зеленом бархатном переплете – забавное воспоминание о первом классе, когда у всех были такие альбомы… “Оля – золото с гранатом, / Оля – жемчуг с бирюзой, / Оля – дышит ароматом, / Оля – ангел милый мой. От твоей школьной подруги Л.”… Она снова склонилась над альбомом с нелепыми стихами далекого, странно-невинного прошлого… (Слезкин, 1922, 66–67). Обобщенную характеристику альбомов конца XIX–начала ХХ века дают В.В. Головин и В.Ф. Лурье: «Альбомы гимназисток конца XIX – начала ХХ века еще достаточно строги в своей орг-ции, многие из них открываются советом матери, включают аллегорические рисунки, четкие символы цветов, рисованных игральных карт и обязательные кладбищенские сцены. Доля альбомных поэтических штампов в них не так высока, часто встречаются многострочные авторские стихи хорошего поэтического уровня, хотя и в рамках типичных альбомных сюжетов… В альбомных стихах ощущается влияние как модной, так и программной поэзии. Часто цитируются Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Тютчев, Полонский, Апухтин, Бальмонт и особенно Надсон. Много строк из попул. фортепианных романсов. Альбом гимназисток не был лишен и прозы: ее можно определить как экзальтированные стихотворения в прозе с сентимент. лексикой гимназисток, характерными гимназич. прозвищами: “Голубка моя Серка, в те часы, когда я с тобой говорила, когда мои мысли и стремления находили отзвук и сочувствие в твоей душе, я была бесконечно счастлива…”» (Головин, Лурье, 1998, 269–270). Альбомы вели и девочки, воспитание которых не было связано с институтами и гимназиями. Читаем о ёлке в начале 1900-х гг.: «Нас позвали на елку к Мыльниковым… У них мальчик Павлик и девочка Таня, которую домашние зовут почему-то Гулей… Пока не собрались гости, Гуля занимает нас, как любезная хозяйка. Она принесла альбом с золотым обрезом и надписью: “На память”. Просит нас написать что-нибудь. Я в нерешительности перелистываю страницы, высматриваю, нельзя ли что-нибудь списать. На первой странице старательно выведено крупными буквами: “Пишите, милые подруги, / Пишите, милые друзья, / Пишите, все, что вы хотите,– / Все будет мило для меня!” На следующей странице наклеена лаковая картинка: голубь несет в клюве громадную розу. Под голубем написано с двумя грамматическими ошибками, которые я тотчас заметил: “Всегда вперед, назад ни шагу, / Запомни это на всегда. / И, затаив в душе отвагу, / Не падай духом никогда! 24 мая, в 6 часов вечера Мила Прозорова, ученица 2 класса”. Дальше шли стихи не хуже этих: “Если хочешь быть счастливой, / Кушай больше чернослива, / И от этого в желудке / Разведутся незабудки...” И ещё: «Много есть примет на свете, / Всех примет не перечесть, / Но в одну примету верю: / Весел – значит деньги есть!” Один уголок в альбоме загнут и даже зашит ниточкой. Надпись на загнутом уголке гласит: “Секрет на сто лет”. Впрочем, несмотря на ниточку, “секрет” легко можно подглядеть. Там написано: “Кто прочтет секрет без спроса, Тот останется без носа”. На последней странице альбома чей-то размашистый почерк извещал: “Кто любит более тебя, / Пусть пишет далее меня”… Я знал, что в альбомы надо писать по-особенному, как нигде больше не пишут. И, уж во всяком случае, писать так, как никто и никогда не говорит. Пока я вспоминал стишки, слышанные мною от Лизы, Глеб примостился к столу, для начала поставил большую кляксу и написал: “Однажды в студеную зимнюю пору / Я из лесу вышел. Был сильный мороз. / Гляжу, поднимается медленно в гору / Лошадка, везущая хворосту воз. Глеб Чердынцев”. Никто не понимал, при чем тут “лошадка, везущая хворосту воз”, но Глеб был собою доволен. Гуля промокнула кляксу и поблагодарила Глеба. “Теперь вы”, – сказала она и, совсем как взрослая, поправила платье. Я обмакнул перо и храбро начал: “Ты хочешь знать, кого люблю я? / Его нетрудно угадать!” Нужно было написать четыре строчки так, чтобы, если прочтешь первые буквы сверху вниз, получилось: «Т е б я». Я вовсе не хотел сказать, что люблю Гулю. Просто так полагалось писать в альбом. На мое несчастье, я забыл две последние строки…. Я совершенно растерялся и только делал вид, что прочищаю перышко… Тогда я решился! Я макнул еще раз в чернильницу перышко и вместо третьей и четвертой строк поставил только буквы: Б…… / Я…… И затем подписался, проставив месяц, число, год и даже время: девять часов вечера. “Я знаю, кого он любит!... – кричал, прыгая и кривляясь, Павлик» (Четвериков, [1927] 1981–1; 43–44, 55–57). Пора институтских и гимназических альбомов закончилась в 1918–1919 гг. Однако девичьи альбомы перенесли испытание революцией. Об альбоме 14–15-летней девочки 1918–1919 гг.: «Юлька скрыла от Рябинина одну тетрадку, – ей было стыдно показать ее, потому что это был альбом. У всех девочек в школе были альбомы. Девочки приставали ко всякому: “Напишите мне что-нибудь в альбом. Только хорошее”. На первой странице Юлькиного альбома рука председателя детгруппы Ванечки Митяева вывела четкими, большими буквами жирно и размашисто: “На память по совместной работе в горкоме детгруппы – Юле”. “Твою я просьбу исполняю, / В альбом пишу листочек сей: / Будь стойким, честным коммунаром / И защищай республику труда. / Писал бы больше, да нечего. И. Митяев”. На следующем листке девочки из детдома, в котором Юлька была представителем горкома, написали ей коряво и с кляксами: “Милая! дорогая Юлечка. Тебя мы, все девочки детдома № 1, любим и уважаем за твою ласку и отношение. Любим тебя лучше, чем своих воспитательниц, и целуем тысячу раз. Шура, Поля, Оля, Шура, Маруся, Вера, Соня, Зина, Даша, Таня, Лена, Варя”. Целую страницу заняло нравоучение Сашки Хнылова, вихрастого комсомольца, штатного оратора в детгруппе: “В продолжение жизни твоей желаю тебе всего наилучшего. Желаю стать образованным человеком, хорошей коммунисткой и общественной деятельницей, дабы принести пользу”, – и т. д. и т. д., с многими “дабы” и “ибо”. А поэт группы Костя Чужаков написал ей: “Учись, трудись, работай – люби науку, люби и труд. / Борись с невзгодой за бедный весь ты люд”. Надписей в таком роде было много. Когда писали ей в альбом, Юлька заглядывала через плечо писавшего и волновалась: “ Только не глупости пиши, а дельное что-нибудь!” И если это были “глупости” – о любви или в этом роде, она беспощадно вырывала страницу. Над многими записями она останавливалась в нерешительности. Они нравились ей своей красивостью, но ее мучила мысль: не “глупость” ли это? Особенно много в этом духе писали девочки: “Пусть жизнь твоя течет спокойно, / Усыпанная тысячью цветов, / И пусть всегда живет с тобою / “Надежда”, “Вера” и “Любовь”. Зоя”. Первые строчки очень нравились Юле, и ради них она простила конец. Юлька любила цветы, и тут она была упорна… А это писали ей в альбом девочки: “Расти, как пальма, горделиво, / Цвети, как розы цвет”. Или: “Ты прекрасна, точно роза, / Только разница одна: / Роза вянет от мороза, / Ты же, прелесть, никогда”. Или: “Пусть сумрак, что на сердце так долго лежит, / Как летняя ночь, пролетит”. И много еще в этом духе – о фиалках, о волнах, о тучах, о лучах. Альбом благоухал, и, перечитывая его по вечерам, Юлька тоскливо осматривала свою маленькую комнатку, в которой сгрудилась вся их семья – мать, она и две сестрички. Тесно мы живем, – вздыхала Юлька, – и некрасиво!”» (Горбатов, 1968, 150–152). В книге 1928 г. встречаем следующее описание: «Голос Люли, – читает, вероятно, по писаному: ““Незабудку голубую ангел с неба уронил, для того, чтобы родную я навеки не забыл…”. Вот еще миленькие стишки…: “Пишу тебе в альбом три слова: живи, цвети и будь здорова”. А вот тут, гляди, ангельчик. Смотри, крылья какие хорошенькие. Ангельные картинки труднее всего теперь доставать”…. Альбом с институтскими стишками, с “ангельными картинками” – в нашей школе? Что за наваждение? Неужели альбом пережил революцию и реформу школы?» (Григорьев, 1928, 70–71).
О 1930 годе: «Пышно и ярко, гераневым цветом цветет кое-где мещанство. Собираясь друг у друга, ребята играют “во флирт”. Читаются стихи Надсона или при лампе слышны вполголоса читаемые стихи Есенина… Это читает здоровый парень с красным галстуком на шее. Девчата заводят альбомы. В альбомы подруга и друзья пишут стихи. Мы открыли альбом Нади В., ученицы 7-й группы одной из московских ФЗС: “Надя роза, Надя цвет, / Надя розовой букет. / Если Надю не любить, / То зачем на свете жить? / Петя Старостин”. Устраиваются вечера с вином…» (Пионер. Орган ЦБ детской коммунистической орг-ции им. В.И. Ленина при ЦК ВЛКСМ. Отв. редактор И. Разин. 1931, № 1 – С. 17). Девичьи альбомы 1930-х годов (с их «монолитным, стройным и в достаточной степени гнусным» мировоззрением, укоренившимся «на девятнадцатом году революции в сердцах и умах… школьниц») рассматриваются в статье К. Чуковского. «Конечно, клеветником на советских детей был бы тот, кто сказал бы, что такие альбомы представляют собою бытовое явление, – оговаривается автор. – Но и музейной редкостью их тоже невозможно назвать… Стихи, наполняющие “Альбом для любви и страдания”, несомненно, достались этим… девочкам в наследство от их теток, матерей, пожилых сестер и т. д.» (Чуковский, 1989, 1; 441–466). Если о девичьих альбомах дореволюционного периода мы могли лишь читать чужие свидетельства, то с альбомами 1918–1940-х годов мы имели возможность ознакомиться воочию. Вот некоторые черты альбомов данного периода. 1. Важную роль в альбомах 1918–1940-х гг. играют как прямые обращения к хозяйке альбома, так и вообще записи, предназначенные персонально ей. Как правило, все эти записи заканчиваются подписью. «На память!!! Учиться, Ниночка, старайся, к урокам повнимательней ты будь. В урок другим не занимайся, что зададут, то исполняй. Писала твоя сестра» (запись 1918–1919 года; Борисов, 1997, 90); «На память Нине!! Нина розочка цветочек! Нина ландыш у ручья! Нина белый голубочек! Нина душечка моя! Писала писачка по имени собачка… уч. 1-го клас. 10-й школы К.Р.» (запись 1918–1919 года; Борисов, 1997, 90). «Учися, Фаничка, учися, / Все пятерки получай / Не встречайся с единицей / И меня не забывай!… Алферова. Твоя соученица Поля А.» (запись 1930–1931 гг.; Борисов, 1997, 93); «Милая Нэта, учись и живи, / Много годов у тебя впереди. / Вырастешь, Нэта, и будешь большой. / Все пригодится тебе, дорогой» (альбом 1949 года; Борисов, 1997, 99) 2. В альбомах 1918–1940-х годов встречаются сообщения, зашифрованные первыми буквами. «На память. Дайте кисти, дайте краски, я срисую ваши глазки, их оставлю у себя. П. Т. З. Н. Конева 20 февраля» (запись не датирована, на предыдущей странице – запись от 1920 года; Борисов, 1997, 91); «На память Фане!!!… Комарова Юля. П. Т. И. А. Д. Н.» (запись 1930–1931 гг.; Борисов, 1997, 94); «Нэте от В.П. Лучше вспомни иногда, чем никогда П. Я. П. В. Л. Т. Д. М. И. Н. З. Н.» (запись 1949 года, Борисов, 1997, 103). В последнем случае с учетом контекста запись предположительно может быть расшифрована следующим образом: «Помни, я, Прямоносова Валя, люблю тебя до могилы и не забуду никогда». 3. В альбомах 1918–1940-х годов можно встретить упоминания ангелов, а также нарративы, сюжетнотематически связанные с дореволюционным временем. «Вера ангел! / Вера цвет. / Вера розовый букет. / Вера лента голубая! / Не забудь меня, родная» (Из альбома 1918–1923 гг., цит. по: Головин, Лурье, 1998, 271) «Ангел летел над покровом, / Нэта в то время спала. / Ангел сказал ей три слова: / Нэта, голубка моя» (запись в альбоме 1948 года; Борисов, 1997, 100). «Чай. Раз прислал мне барин чаю / И велел его сварить, / А я отроду не знаю, / Как проклятый чай варить. / Взял я все на скору руку / Чай весь всыпал в котелок, / На приправку – перцу, луку / И петрушки корешок. … / Вижу, барин расходился, / Меня в горницу позвал. / В волосы мои вцепился / И таскал меня, таскал…» (Из альбома 1949 года; Борисов, 1997, 104). Также в альбомах 1920-х – 1930-х гг. встречаются песенные жанры ушедшей эпохи (дореволюционный «жестокий романс», нэповская «блатная песня» – «Маруся отравилась», «Мурка», «Гоп со смыком), в альбомах 1930-х – 1940-х гг. присутствуют злободневные официальные военно-политические песни («Орленок», «Москва – Пекин», «Партизан Железняк») и песни из кинофильмов («Футболисты», «Ходит по полю девчонка», «Жил отважный капитан»). При этом в них практически отсутствуют так называемые «самодеятельные», «дворовые» песни о любви.
О 1941–1942 гг.: «Ася потащила [Галю] в другую комнату, где жила Ирма Пересыпкина. “Пойдем, пойдем. У неё чудный-пречудный альбом”… С явной неохотой подав им альбом, [Ирма] отошла в сторону. Альбом был большой, внушительный. На тёмно-зелёном плюше красовалась алая роза, углы корочек прятались под узорным золотым колпачком. Ася осторожно откинула плюшевую корку. На розовом тяжёлом листе глянцевой бумаги было четко выведено: “Дорогой внучке Ирмочке”. Дальше пошли картинки: девочки в воздушных платьицах и золоченых туфельках, мальчики с бантиками на шёлковых чулках, вперемежку с ними – необыкновенно яркие цветы, гномы, деды-морозы и голуби, державшие в лапах конвертики, перевязанные ленточками. Картинки были наклеены то справа, то слева. Для записей оставалось много места… [Галю], как и Асю, ослепило это дешёвое великолепие… [Ирма] сказала, что это очень дорогой альбом, его делали ещё в старое время… “А кому ты дашь писать?” – спросила Галя… Бабушка советует подождать года два, а то сейчас девочки “набалякают” как попало. “Два года! – ахнула Галя. – Тогда лучше уж самодельный альбом! Его не жалко. А здесь клякснешь, и кок…” “Что “кок”?” “Ну, кок. Знаешь, яичко, его кокнешь, и всё”. “Тебе завидно…”. Галя засмеялась нарочно громко. “Завидно? Вот уже нисколечко не завидно. У меня свой есть альбом. И картинки есть. И могу сделать ещё, сколько угодно. Верно, Ася?...”… “Ты заходи, – сказала Ася, проводив [Галю] до дверей. – …Я свой стишок тебе напишу в альбом. Я умею”, – прибавила она тихо» (Рождественская, 1960, 22–23). Из дневника десятиклассницы в Котласе в 1942 г.: «6 февраля. Может быть, некоторым взрослым и смешно, что мы сейчас завели альбомы – такие маленькие альбомы из половинок тетрадей. Конечно, в гимназиях писали разные слащавые стишки про какие-нибудь там незабудки, цветочки. А ведь мы просто хотим друг другу что-то оставить на память и пишем очень даже полезные стихи» (Вещезерова, 1999, 15).
О второй половине 1940-х гг. в г. Свердловске: «…Сестра… принесла альбом подружки. На каждой странице, возле красиво и четко выведенных стихов, вились венки ромашек, в углах были нарисованы розы или букеты ландышей, а на некоторых углах были “секретки”. “Секретка” устраивалась так: угол загибался и закреплялся в прорези или – еще более искусное устройство – прижимался пропущенной через две прорези и завязанной в бантик лентой. Сверху обычно писалось предостережение и заклинание ни в коем случае не вскрывать “секретку”, чтобы не узнать чужой тайны. Конечно же, все нарушали этот запрет и, открыв, узнавали довольно нелестное мнение о себе, изложенное в рифму. В некоторых “секретках” при вскрытии обнаруживались загадочные тексты из сокращённых или перевернутых и переиначенных слов, смысл которых невозможно было угадать, но угадывать было приятно. В альбоме этой девочки они вместе с сестрой насчитали более шестидесяти стихотворений… В письме содержались глупости, почерпнутые из альбомов…, хорошо знакомых ему…; что-то про розу, которая вянет и страдает, а прекрасный принц никак ее тоски не разгадает. Он с удовольствием ответил ей в той же манере незыблемых альбомных образов. Нечто про цветок, который мнил себя розой, а оказался репейником» (Дробиз, 2004).
О начале 1950-х гг.: «Интересный факт… можно привести из опыта классной рук-цы VI класса семилетней школы № 11 г. Тулы А. В. Шариковой. “Както Агния Васильевна заговорила об альбомах, которые нет-нет да и заводят ученицы ее класса. Пустые стишки, украшенные сердцами и стрелами. Ира, вожатая отряда, задумалась. И вот в VI Б появился альбом – с цветными глянцевыми страницами. Лучшие художницы отряда написали на обложке: “Дневник внеклассного чтения”. Дневник стал ходить из рук в руки. Страница за страницей стали рассказывать, что класс читал и что особенно полюбил. Были тут русские классики и советские писатели. О мещанских альбомах со стихами “на память” и речи не стало” [Яковлева К. Содружество // Комсомольская правда. 1951, 9 октября]» (КР, 1957, 152). В конце 1950-х – 1960-х годах происходит изменение в тематике песенников. Возникает тема дружбы и любви между мальчиком и девочкой. Описание одного из альбомов начала-середины 1960-х годов можно встретить в повести В. Орлова «Происшествие в Никольском»: «Тетрадка, общая, в клеточку, была… чрезвычайно знакома Вере… Тетрадки эти, по примеру некоторых старших учениц… Вера с Ниной завели… года четыре назад…. Волновались, тянули жребий, кому чью фотографию наклеить на обложку. По неписаной традиции полагалось, чтобы в классах одного возраста на тетрадках у девочек фотографии были обязательно разные. В тот год особенно ценились Муслим Магомаев, Бруно Оя, Софи Лорен и хоккеист Рагулин. Нине… повезло – ей выпала Софи Лорен… Тетрадь Нины… на первом листе имела название «Альбом для души, или Возраст любви и дружбы» с меленько написанным эпиграфом…: «Эта книга правды просит. Не люби, который бросит». Дальше шли стихи, взятые из книжек и тетрадей подружек и записанные с пластинок слова модных в ту пору песен:… Через каждые несколько страниц текста попадались подклеенные фотографии артистов и… кадры из «Советского экрана». После стихов и песен шли разделы о поцелуях, о дружбе, о любви и о различиях между любовью и дружбой. Аккуратно были списаны Ниной образцы посланий к мальчикам. И на случай любви удачной, и на случай любви неразделенной. Вера… наткнулась на знакомые ей пункты отличий любви от дружбы, много их было, и все схожие: «Если мальчик может делать уроки, оставшись в одной комнате с девчонкой, значит это дружба. Если же уроки у них не получаются, значит, это любовь»… Боже ты мой, какая это была чушь!… А тогда верили во всё… волновались, перечитывая свои глупые тетради…» (Орлов, 1975, 214–216). К концу 1960-х – середине 1970-х годов, как представляется, складывается «новый» девичий альбомпесенник. Речь идет о возникновении и закреплении ранее отсутствовавших жанров: рукописного девичьего рассказа о любви романтико-трагического и романтикоавантюрного содержания; стихотворного рассказа о любви («Зависть», «Стрекоза»); правил («законов») любви и дружбы; «теорем любви», «формул любви», «любовных квазиаббревиатур», «акростихов», «адресов любви»; «лекций профессора» (о любви). Характерно, что ни один из этих жанров не указан в вышеприведенных описаниях альбомов В. Орлова и Э. Пашнева. Помимо собственно девичьих жанров, в альбомы 1980-х годов попадает такой «обоеполый» жанр как «школьные термины». Следует упомянуть, кроме всего, тексты эротического содержания (рассказы, басни, куплеты, загадки). 1960-е–1980-е годы – период расцвета «новой» девичьей рукописности. 1990-е годы отмечены тенденцией к упрощению жанрового состава альбомовпесенников. Это связано, возможно, с развитием «индустрии девичьей культуры» (куклы «барби», книги и журналы о них, появление специализированных девичьих журналов, книг «для девочек», типографски исполненных девичьих альбомов различной модификации). Однако вплоть до настоящего времени, насколько мы можем судить, альбом продолжает остается важной частью девичьей культуры. Лит.: Чеканова, 2003; Кулакова, 2003. Альбом девичий для стихов.
О середине 1910-х гг.: «Ирина… подняла небольшой альбом для стихов. Перелистала…. Вот здесь писали девочки из той гимназии. “Кто любит более меня, пусть пишет далее меня…”. … Ирина перечитала чьи-то чувствительные стихи, переписанные в ее альбом Зойкой: “Все тише, все медленней скрипка рыдала, / И плакал аккордами старый рояль, / Как будто бы осень цветы осыпала, / Как будто бы счастье разбила печаль”» (Филиппова, 1938, 171).
О десятилетней девочке в середине 1910-х гг. «Ванда принесла из детской целый ворох подарков. Тут были различные игры…, две куклы… и четыре альбома для стихов» (Бродская, [1938] 1957, 65).
О деревенских школьниках-пятиклассниках в начале 1950-х гг.: «Посыпались поручения… Мальчики просили купить “прожигательные стёкла” и рыболовные крючки. Боря Дюков заказал словарь непонятных слов. Девочки заказывали альбомы для стихов…, цветные карандаши» (Матвеев, 1954, 29).

Источник: Энциклопедический словарь русского детства В двух томах.